– Какой ещё двоичный код? Какая стерилизация? Вы чего? Гнездо синицы… Смотришь на него – и не отвертеться: весь мир сквозь сеточку. Это всеобъемлющая иллюзорность нашего быта. Казнь, которую одобряют, – зловеще произнесла коротко стриженная девочка, а не я.

Память ловко подтасовывает карты, выставляя меня то в лучшем, то в худшем относительно действительности свете. Небольшой шрам на лбу девушки внушает доверие и глубокое уважение, и никто из нас, не желая показаться дураком, не переспрашивает, что означает её фраза. Как обычно, мы киваем, будто это настолько очевидно, что единственное, чего не хватало этой мысли, – быть произнесённой вслух. Затем следует многозначительная тишина, во время которой одна непослушная русая прядь, выбившаяся из нерасчёсанного каре, скользит по веснушкам носа; прядь смеётся, девочка смеётся и с размаху швыряет гнездо куда подальше. Она делает это снова и снова, и я, возвращаясь к этому моменту, ничего не понимаю и не могу вырваться за границы увиденного и совершённого. Я снова ползу по земле вдоль невысокого деревянного забора, вдоль живой изгороди, мимо всех кустов аронии на планете, долго-долго ползу, пока колени не стираются до состояния каких-то лоскутов, но я не могу остановиться, ведь я уже полз, а значит, другого мне не дано.

Я слышу муху. Я её не вижу, ведь чуть больше месяца назад ты прикрыла мои глаза своей ласковой рукой, напрочь лишив меня даже потенциального желания противиться внешней воле. Честно говоря, я всегда считал, что присутствие мух в подобных местах (вдруг стало как-то неловко произносить «морг») недопустимо. Я отчётливо слышу жужжание то приближающееся, то удаляющееся, без особых надежд пытаясь визуализировать его источник, а в это время лезвие ножа щекотно скользит вниз по моей правой икре вдоль большеберцового нерва до самого ахиллова сухожилия.

Я пытаюсь отвлечься, чтобы не расколоться. Лежу с глупой улыбкой на лице, затаив дыхание. Зачем? Может быть, потому, что не хочу пугать (удивлять) тебя лишний раз, но, скорее, просто выжидаю момент без какой-либо конкретной цели.

«Чик», – щёлкнул затвор фотоаппарата, чем привлёк внимание рабочих, собравшихся пойти на перекур.

Стена, отделяющая мою будущую студию от шахты лифта, столь тонка, что любой шорох механизма, не встречая препятствий на своём пути, проникает в мою несчастную голову. Сколько здесь этажей? Двадцать? Тридцать? Очевидно, чем выше здание, тем больше лифтов требуется и тем чаще они будут перемещаться вверх-вниз. От этой очевидности не легче: мной завладевает не совсем уместное ощущение, будто это не муха летает туда-сюда, а лифт, и мне с лёгкостью удаётся представить парящий в пустом пространстве металлический ящик, а чёртову муху – нет, как бы я ни напрягал своё воображение. Пучеглазая голова, лапки, крылья, брюшко – по отдельности они вроде бы все тут, передо мной, но отчего-то никак не желают собираться в единое целое – в живое. Никто не готовил меня к тому, что в итоге тело моё будет разобрано на части, подобно моей гипотетической мухе, и что я буду отчётливо чувствовать, как лезвие бесцеремонно нарушает целостность моего существа. Стоит ли теперь негодовать из-за того, что вокруг меня кружат надоедливые лифты?

– Придётся изрядно потратиться на звукоизоляцию, – произношу.

Изначально сомнительной казалась затея обустраивать жилое помещение посреди оживлённого офисного пространства, не приостанавливая при этом деятельность компании, дабы не нести дополнительные убытки. Мне и самому было несколько неловко, даже стыдно, ведь проведение строительно-отделочных работ неизбежно связано с шумом, пылью и прочими неудобствами для коллектива. Но перепланировка, помнится, была моим главным требованием при трудоустройстве. На скорую руку мной был набросан план помещения с соответствующими пометками: