Не прикидываясь и не уточняя, о ком она спрашивает, Клим недовольно буркнул:

– Вам-то это зачем?

– Я же ее играю! Правда, я не люблю слово «играю» …Я не играю. Ну да ладно, это долго объяснять. Просто вдруг, если вы что-то расскажете, это поможет мне почувствовать ее по-другому.

– Но вы ведь уже играете ее! То есть… А как еще сказать, если не «играете»?

– Роль может меняться. Развиваться.

– Правда?

– Вы так мало знаете о театре, – заметила Зина с какой-то очень явной завистью.

– Боюсь, что практически ничего…

Он подумал, что ему должно быть неловко за такое невежество, непростительное для человека, покусившегося на сопричастность с театральной жизнью. Но никакого стыда Клим в себе не обнаруживал. Хотя неудобство за себя испытывал постоянно, стоило ему только ступить за порог своего кабинета. Он воспринимал себя как врача до мозга костей и не находил в этом ничего зазорного. Даже то, что ему вдруг вздумалось написать пьесу и она вроде бы даже получилась, только подтверждало его профессионализм – он всего лишь нашел новый способ самотерапии. Вот только никак не мог разобраться, помогла ли она…

– У нее были самые голубые глаза изо всех, какие я встречал, – пересилив себя, заговорил Клим и вдруг ощутил, что горло у него отпустило. – Мне ведь все время приходится смотреть людям в глаза… Мы с ней встретились на какой-то студенческой вечеринке. Правда, мы их так не называли… Мы тогда просто с ума все сходили от желания создать настоящую рок-группу. Боюсь, вы этого уже не застали… Вы не поверите, что мы придумывали!

Он сам рассмеялся, вспомнив себя двадцатилетней давности, а Зина с радостным ожиданием улыбнулась в ответ. Хоть губы ее не разжались, Климу почудилось, что на лестнице стало светлее.

– Никаких электрических инструментов тогда ведь не было! Мы подсовывали маленькие микрофоны под струны обычных гитар и пускали через приемник. И ничего, вполне электрический звук получался… А ударник! Это вообще неподражаемо… Мы обтягивали целлофаном кухонные кастрюли. А что оставалось делать? Вот на этом я и стучал. Теперь даже не верится… А какой успех у нас был! Мы там все медики собрались и группу назвали знаете как? «Аппендикс».

– Грандиозно! – беззвучно рассмеялась Зина. – Почему не «Толстая кишка»?

Вспомнив, к чему начал рассказывать все это, Клим более сдержанно продолжил:

– Она… Маша принесла нам свои стихи. Чтоб мы попытались сделать из этого песни. Стихи были совсем невнятными, какой-то водоворот символов, и ничего больше. Но в то время это казалось нам таким глубоким! Многозначительным… Я не один месяц с ней прожил, прежде чем до меня дошло, что у нее вообще сумбур в голове. Не только в стихах… Психиатр называется… Меня только то оправдывает, что я больше слушал, как она смеется, а не что говорит. Я смех услышал еще до того, как увидел ее саму. В той квартире, где мы собирались, черт-те что творилось… Ну, вы, наверное, можете представить…

– Могу, – уверенно подтвердила Зина.

– Дым коромыслом стоял, а ее смех пронизал его, как… Как луч, что ли… И я тогда сразу подумал: «Мне бы научиться так весело смеяться…»

– А вы не умеете? – рассматривая кончики лежавших на коленях кос, тихо спросила Зина.

Он с сожалением улыбнулся:

– Нет. Вот так – отрекшись от всего – не умею.

– Я так и подумала, – не удивившись, сказала она, потом, немного помолчав, размеренным голосом добавила: – А теперь ее пугает собственный смех.

– Да, в тексте есть ремарка, – без удовольствия вспомнил Клим.

– Отчего это случилось?

«Почему я ей все рассказываю? – только теперь спохватился он. – Ведь она может передать разговор своему мужу… Да наверняка передаст! А он еще кому-нибудь, за ним не станет… И вскоре… Нет! – протестующе вскрикнул кто-то в нем. – Она никому ничего не расскажет. Я это знаю».