Короче, Руслан Ниязович. Специалист по межкультурной коммуникации и по восточному тексту в русской литературе. Ходячая энциклопедия по азиатским верованиям и воззрениям, навскидку назовет не меньше восемнадцати отличий хинаяны от махаяны. Предельно воспитан, сдержан и радушен. О семье не распространяется, корпоративы на кафедре покидает ровно тогда, когда поднимается третий бокал и звучат последние осмысленные поздравления. Черные волосы его тронуты сединой, будто посыпаны пеплом.

Веретинский услышал, как отворилась дверь. Ритмично застучали каблуки, и в поле зрения появилась Катерина Борисовна. Глеб залпом допил кофе. Мимоходом поздоровавшись с Борисовной, он направился мыть чашку.

Борисовна принадлежала к тому типу остроносых и колючих характером дам, которых активно ненавидят за их спиной. Она боготворила Достоевского, маскируя жреческое поклонение под профессиональный интерес. Распоследняя строчка из писательских дневников ею оценивалась как гениальная, в рядовых описаниях интерьера отыскивалась бездна скрытых смыслов, а сам Федор Михалыч приравнивался к святым. Кроме того, Борисовна обожала высматривать повсюду христианские символы и время от времени заводила страстную речь об оскудевшей в наши дни духовности. Детальная осведомленность в вопросах морали самым гармоничным образом увязывалась с надменностью Борисовны и зияющим отсутствием у нее всякой тактичности. Студентов она в лицо называла беспомощными, бездарными и бесполезными.

Нельзя сказать, что Борисовна была уникальна. Глеб знал кроме нее трех женщин-литературоведов, которых объединяло обостренное внимание к Достоевскому и христианству, а также безграничное хамство. Такие личности формировались, по наблюдениям Веретинского, уже лет в двадцать. С возрастом лишь накапливался их символический капитал и ширился круг людей, кому Борисовна и ей подобные могли безнаказанно нагрубить с высоты своего академического положения. Обидней всего, что эти начитанные гарпии обладали изощренным чувством юмора, вследствие чего жалили они вдвойне больней, чем обычные неотесанные невежи.

Помыв чашку, Глеб вернулся на кафедру. У двери Светлана Юрьевна сунула ему под нос пачку бумаг.

– Глеб Викторович, здравствуйте. Вы представляете, только что нам прислали этот запротоколированный бред с пометкой «Сделать срочно».

– Здравствуйте, Светлана Юрьевна. Очередной приказ или план?

– План. На Кристине лица нет.

– Да уж, – сказал Веретинский, – тяжек труд лаборанта.

– Выделю ей деньги на такси из кафедрального фонда, – сказала Светлана Юрьевна. – Наверное, до ночи задержится с бумагами этими.

– Пусть на диванчике ночует у вас в кабинете.

– Вам бы все шутить, а девочка чуть не плачет. К такому ее не готовили – вкалывать, как раб, за пять тысяч.

Светлана Юрьевна – идеальный завкафедрой. Заслуженный боевой офицер, мастер организовать все как положено. Может переубедить любого, кто сомневается в способностях женщины руководить. Как-то Глеб лицезрел, как она с важным отчетом в руках обсуждает с тремя старостами с разных курсов расписание экзаменов, параллельно отвлекаясь на неумолкающий телефон и диктуя Кристине текст электронного послания. Когда Светлана Юрьевна улетала на конференцию в Париж, Дублин или хотя бы Минск, на кафедре тут же терялись документы и множились разногласия. Она преподавала зарубежную литературу двадцатого века и любила Голсуорси и Бернарда Шоу. Конечно, не до такой степени, как Борисовна чтила Достоевского.

Глеб сознавал, что университетскую прослойку воспринимали и называли по-разному. Кто-то вслед за Лениным уподоблял ее известной субстанции. Кто-то из внутреннего круга, напротив, всерьез считал ее совестью нации, последним оплотом порядочности и гуманизма. Сам Глеб придерживался умеренно-критического суждения, что удел большинства университетских преподавателей – это взрастить пару-тройку самобытных идеек и пестовать их целую жизнь. Бегать за грантами, публиковать статьи и монографии, защищать диссертации, выпускать студентов год за годом. По этой части они профессионалы. Проблема не в том, что они хуже тех, кого называют обывателями. Проблема в том, что они втайне полагали себя лучше – чище, выше, даже свободней.