Почти все время он проводил в своей комнате, пунктуально выходил к столу и отвечал на вопросы папы. Казалось очень странным, что теперь в доме двое мужчин. Сначала папа относился к пилоту-сержанту Проссеру с уважением, с тактичным восхищением расспрашивал о жизни авиаторов, с товарищеским презрением говорил про немчуру и шутливо указывал маме «положить добавку нашему герою стратосферы». Но Проссер, видимо, отвечал на вопросы папы не в надлежащем духе; он принимал добавку без бурных изъявлений благодарности, которых явно ждала мама, и, хотя охотно помогал с затемнением, не вступал в обсуждение стратегии в Северной Африке. Джин стало ясно, что Проссер разочаровал папу, и столь же ясно, что он это понимает и ничего против не имеет. Возможно, они пока еще не задавали ему правильных вопросов. Возможно, героям, летающим на «Харрикейнах», требуются особые вопросы. А возможно, дело было в том, что родом он был из другой части страны, откуда-то из-под Блэберна в Ланкашире, сказал он. Возможно, у них там другие правила поведения.

Порой, когда они оставались в доме вдвоем, Проссер спускался, прислонялся к косяку кухонной двери и смотрел, как она гладит, или печет хлеб, или полирует ножи. Сначала она смущалась, а потом почти перестала. Присутствие наблюдателя, пока она трудилась, помогало ей чувствовать себя полезной. Но и в отсутствие родителей разговаривать с ним все равно было трудно. Он не всегда отвечал на вопросы; он вдруг становился колючим; иногда он просто смотрел в сторону и улыбался, словно вспомнив какой-нибудь воздушный маневр, который она была не способна понять.

Как-то раз, когда она чистила плиту, он сердито сказал:

– Меня отстранили от полетов, понимаете?

Она подняла на него глаза, но он продолжал, не дожидаясь ее ответа:

– А меня прозвали Солнце-Всходит. Проссер Солнце-Всходит.

– Понимаю. – Такой ответ казался безопасным. Она снова стала намазывать бурой чистящей пастой внутренность духовки. Проссер протопал к себе в кладовую.

Несколько недель атмосфера в доме была тревожной. Ну совсем как Странная война[4], думала Джин, только в конце ее не начнутся настоящие сражения. И не начались. Папа все больше доверял свои взгляды на военную обстановку только маме, а Джин иногда намекал, что пусть кто-то и живет под твоей кровлей, это вовсе не значит, что с ним надо держаться дружески. Достаточно одной вежливости.

Как-то днем Томми Проссер спустился в кухню в четыре. Джин заваривала чай.

– Что-нибудь съедите? – спросила она, так и не разобравшись в правилах квартирования.

– Как насчет бутерброда «Отбой»?

– А что это такое?

– Даже не слышали про бутерброд «Отбой»? А вокруг вас имеется все необходимое.

Она покачала головой.

– Настаивайте чай, а я сварганю парочку.

После перестука дверец и насвистывания спиной к ней, Проссер предъявил тарелку с двумя бутербродами. Хлеб нарезался словно бы не очень твердой рукой. Джин доводилось пробовать много бутербродов куда вкуснее, должна была она признать. Она попыталась подбодрить его, не кривя душой.

– А почему в мой вложены листья одуванчика?

– А потому что это бутерброд «Отбой». – Проссер ухмыльнулся ей и сразу отвел глаза. – Рыбная паста, маргарин и листья одуванчика. Конечно, качество местных одуванчиков, может быть, не очень. Если не нравится, отошлите назад на кухню.

– Он… чудесный. Я уверена, что войду во вкус.

– Я уверен, что снова буду летать, – ответил он, будто доканчивая анекдот.

– Я совершенно уверена, что будете.

– Я совершенно уверен, что буду, – повторил он за ней с неожиданной язвительностью, словно больше всего хотел залепить ей пощечину. О господи… Джин почувствовала себя последней дурой и изнемогала от стыда. Она уставилась в свою тарелку.