Раздался стук – дядя Лесли хлопнулся на спину в нескольких шагах от нее, и они устремили свои параллельные, вздымающиеся вместе с грудью взгляды в тихое небо. На полпути до небес несколько облачков еле-еле смещались, словно стреноженные. А может, двигало их всего лишь пыхтение двух растянувшихся на земле фигур. Из правила ясно следовало, что пыхтеть можно сколько захочется.

Через некоторое время она услышала, как Лесли кашлянул.

– Ну, – сказал он, – пожалуй, я позволю себе свободный удар.

И они поплелись назад через склизкий перелаз, по трещащим буковым орешкам к четырнадцатой лунке, где дядя Лесли, поглядев по сторонам, не вьются ли поблизости шпионы, хладнокровно вогнал подставку прямо в газон, положил на нее блестящий новый мячик, выбрал нужную клюшку и могучим ударом послал его ярдов за двести на зеленый круг. И это хотя он извопился до дна, подумала Джин.

Вопили они, только если Лесли плохо бил по мячу, а случалось это словно бы только тогда, когда вокруг никого не было. И вопили они не так уж часто, потому что после первого раза у Джин начался коклюш. Коклюш не тянул на Эпизод, а вот деньги от дяди Лесли тянули. А вернее, то, что из этих денег воспоследовало.

На четвертый день своей болезни она лежала в постели, иногда испуская горловой крик какой-то тропической птицы, заблудившейся в чуждом небе, и тут он забежал к ним. Он сидел на ее кровати в блейзере со значком, от него пахло так, словно он очень старательно промыл за ушными раковинами, и вместо того чтобы спросить, как она себя чувствует, он шепнул:

– Ты им не сказала про вопление?

Конечно, не сказала.

– Понимаешь, это все-таки секрет. Довольно хороший секрет, по-моему.

Джин кивнула. Это был замечательно хороший секрет. Но может быть, вопление вызвало коклюш. Ее мама все время говорила ей, чтобы она не перевозбуждалась. Может быть, она перевозбудила свое горло воплением, и оно закоклюшилось. Дядя Лесли вел себя так, словно подозревал, что все могло случиться по его вине. Когда она издала крик тоскующей птицы, глаза у него слегка забегали.

Два дня спустя миссис Серджент положила на край кровати зимнее белье Джин, потом шерстяное толстое платье, шубку, шарф и одеяло.

Она как будто была чем-то недовольна, но смирилась.

– Идем. Дядя Лесли оплатил обзорный полет.

Джин обнаружила, что обзорный полет дяди Лесли включал и такси. Ее первое такси. По пути на аэродром она постаралась не перевозбудиться. В Хендоне ее мать осталась в такси. Джин держалась за руку отца, пока он объяснял ей, что деревянные части «Де Хэвиленда» сделаны из еловой древесины. Еловая древесина, объяснил он, очень крепкая, почти такая же крепкая, как металлические части аэроплана, так что ей не надо бояться. А она и не боялась.

Шестидесятиминутные обзорные облеты Лондона согласно расписанию. Среди дюжины пассажиров оказалось еще двое детей, укутанных с ног до головы, хотя был еще август. Может быть, у их дядей тоже нашлись деньги на полет. Ее папа сидел дальше от прохода и останавливал ее, когда она пыталась перегнуться через него и посмотреть наружу. Цель этого полета, объяснил он, чисто лечебная, а не образовательная. Весь полет он просидел, глядя на плетеную спинку сиденья перед собой и держась за свои коленные чашечки. Когда «Де Хэвиленд» пошел на посадку и Джин увидела за его пухлыми моторами и перекрещением распорок что-то, что могло быть Тауэрским мостом, она обернулась к отцу.

– Ш-ш-ш! – сказал он. – Я сосредоточиваюсь на твоем выздоровлении.

Миновал почти год, прежде чем они с дядей Лесли снова занялись воплением. Конечно, они много раз бывали в Старых Зеленых Небесах, но удары Лесли у четырнадцатой лунки обрели новую точность. Когда наконец, уже летом, он косо скользнул по мячу головкой клюшки и послал его по высокой свистящей дуге, мяч, казалось, точно знал, куда ему следует лететь. И они тоже знали: через длинную канаву, сквозь сырую буковую рощу, над склизким перелазом и на заросший травой косогор. Они повопили в теплый воздух и хлопнулись на спины. Джин поймала себя на том, что высматривает в небе аэропланы. Она покатала глазами в глазницах и увидела все, что смогла. Ни облаков, ни аэропланов, словно они с дядей Лесли опустошили небо своими воплями. Ничего, кроме голубизны.