Момент для беседы по душам – не самый подходящий: Николай Иванович очень устал за день. Но теперь деваться некуда: иначе девушки успеют всё обсудить без его участия и сделают свои, возможно, совсем нежелательные выводы.

В дверь заглянула Лида. Выражение лица уже не было ни подавленным, ни дерзким – только обеспокоенным.

– Лида, не надо Жене что-то говорить. Позови её ко мне. Я сам побеседую с ней.

Уловив переменившуюся интонацию начальника, Лидия одобрительно улыбнулась:

– Хотите, Николай Иванович, я поговорю с Женей от себя? Я не буду на вас ссылаться.

– Ну, это зачем ещё? – делано удивился Бродов. – С какой стати?

Понятно: Лида боится, как бы он не обидел Женю. Однако любопытно, как она станет выкручиваться с ответом.

– Просто… Чтоб вам время не тратить…

Так легко не отделаешься, дорогуша!

– А на самом деле?

Опять – склонённая голова, будто Лида собралась боднуть начальника лбом, дерзкий взгляд, тихий, с вызовом голос.

– Как вы объясните человеку, что не надо грустить, когда у вас у самого две недели тоска в глазах?

Дожили! Совсем распустились девчонки! Бродов нахмурился, сурово отчеканил:

– Лидия, не следует ничего сочинять! Зови сюда Женю.

Евгения явилась насторожённая: видно, подружка успела шепнуть ей какое-то предупреждение. Но Николай Иванович уже нашёл нужную интонацию: спокойную, весёлую, не нагнетая переживаний, а разряжая напряжённую атмосферу дней, прошедших после расставания с Тасей и переезда в Куйбышев. Убедил даже самого себя, на душе посветлело.

– Жень, Катю вы там сами подтяните. Действуйте личным примером, договорились?

Девушка энергично кивнула.

– И Лиду ты поддержи. А то я, кажется, её напугал. Хорошо?

Руководитель, таким образом, возвращал Евгении вдобавок к доброму расположению и доверие. Ей это было крайне важно.

Ну а с Лидией как же? С той проще. Уравновешенная, разумная девушка всё восприняла в целом правильно. Хорохорится для виду, но на самом деле на неё по-прежнему можно полагаться.

Я ещё ни разу не встречала человека, который был бы таким непроницаемым – или настолько прозрачным. Я не могла зацепить ни единого его чувства, ни намёка на переживание. Но и глухой защиты он не строил. Складывалось впечатление, что Гуляка постоянно пребывает в состоянии уравновешенной сосредоточенности. Он неуклонно делал дело и не находил поводов для малейших переживаний. Притом мысли этого человека, как ни странно, порой были мне совершенно ясны: «устроим привал», «пора перекусить», «впереди переправа через реку». Мыслей, не связанных с простыми задачами настоящего момента, вроде как и не возникало вовсе. Я беззастенчиво тренировалась на нём, но других открытий не сделала.

Тем большей неожиданностью стало для меня его поведение в последний вечер нашего долгого похода. Мы, как обычно, улеглись в тесной палатке, закутавшись в серые одеяла грубой шерсти. Как повелось с первой же из множества морозных ночей, он обнял меня со спины, чтобы согреть. Объятие его горячих рук было таким же прозрачным и одновременно непроницаемым, как его чувства и мысли. Негде разгуляться девичьей фантазии. Но внезапно мужчина резко зашевелился, тяжело засопел, стал грубо и беспорядочно хватать меня в разных местах. Лез под одежду и размашисто гладил – будто растирал спиртом. Я сначала пыталась деликатно увернуться. Он задышал мне в волосы и противно поцеловал в шею: не то клюнул, не то укусил. От отвращения я уже со всей силы пихнула его локтем.

– Ладно жеманиться, давай напоследок, будет что вспомнить! Ты ж хочешь! – уверенно заявил он по-немецки и добавил с тошнотворной похотливой нежностью, уж не знаю, на каком языке: – Целочка моя!