Что в гараже происходило, видеть было нельзя. Не кинулся туда никто, так как опешили все и стояли как заколдованные. Дубов же тем временем вышел, заглянул ещё раз в гараж и затем дверь запер. На неё он повесил громадный, нестандартный замочище, который владельцу под стать был, и после сказал спокойно:

– Ребята, идите домой, отдыхайте, – и ушёл.

Дубов, хотя и был в запарке, но прекрасно сознавал, что за повешенного техника светит не только конец нормальной жизни, но и трибунал, и тюрьма; но по-другому он поступить не мог.

«Пусть тюрьма. Но как после ребятам в глаза смотреть, коли по-другому сделать? Ведь как они меня уважают! Как отработали чётко! Пусть помнят про своего командира. В их глазах лишь таким образом я человеком смогу остаться!» – так грустно размышляя, Дубов шагал домой.

А оторопевший экипаж наконец вышел из оцепенения. Лётчики поняли, что командир сотворил что-то страшное, скорее всего, просто убил соседа, и потому их дико потянуло в гараж, чтобы, если ещё жив Сенопузенко, помочь ему. Но как? Самодельный замочек на гараже можно было сбить только из пушки. Поэтому экипаж пошёл по более реальному пути.

– Мужики, ломай ворота! – неистово заорал правый лётчик Бревнов.

Так же оперативно бревно нашли и принялись таранить деревянную, обитую железом дверь. На тринадцатом ударе она поддалась, и ватага в гараж влетела. Лётчик Бревнов, узрев висящего Сенопузенко, моментально отчекрыжил верёвку авиационным ножом, и Иван в руки коллег упал. Бездыханное тело вынесли, положили под посаженное дерево и стали, кто как мог, приводить его в чувство.

В экипаже майора Дубова никто не умел, как следует, искусственное дыхание делать, но всем очень хотелось вернуть капитана к жизни, дабы командира своего горячего от неминуемой каталажки спасти.

Видимо, Всевышний услышал их. Гвардии капитан Сенопузенко Иван Иванович жив остался. Он открыл глаза, пришёл немного в себя, встал и домой пошёл.

Жаба не давила. На душе было легко и прекрасно, а чувство какой-то особенно приятной удовлетворённости пересиливало боль в шее, которая, надо сказать, болела здорово. Мысли, как никогда, светились чистотой и свежестью. Не хотелось больше никаких гадостей делать. Чувство справедливого наказания, которое часто у здорово провинившихся детей бывает, переполняло сознание.

И вот тут только вспомнил, наконец, Иван Иванович про чеснок. В гараж он не заходил, а потому, за чем послали, нести не мог. А борщ без чеснока, понимал, это не борщ совсем.

Возвращение в гаражи не рассматривалось, после всего что было. Ладно, коли спасли, вешать не станут снова, только ведь стыдно как.

Из размышлений грустных соседка вывела, следом, шла что с авоськой из гаражей.

– Чем, Иван Иваныч, недоволен? Что не весел? – улыбнулась симпатично женщина.

– Чем, Нина Михайловна? Да вот пошёл за чесноком в гараж, там ни одной головки нету. Борщ жена сварила, ну а он без чеснока какой?

– Заходи, я, сколько надо, дам.

До квартиры дошагали скоро, получил чеснок Иван Иванович и уже идти домой собрался, а соседушка и говорит:

– Ты на шкафу мне не поправишь дверцу, мужика-то в доме нет, а бабе очень тяжело одной

– А чего ты Нина не пойму одна? Такая ладная. Такая справная. Муж ушёл и черти с ним, зато любовников могла бы хоровод водить.

– Всё не попадаются какие надо. Дубов вот недавно приходил майор, жена уехала, а он всё клинья ладил. Много спирту и вина принёс, только я ему отлуп дала.

– Почему отлуп?

– А потому что руки у него из жопы выросли. Попросила дверочку, вот как тебя поправить, до конца лишь отломал к шутам.

От услышанного сердце капитана застучало веселее, и отмщения скорей потребовало.