В сенях снова застучали сапоги, и в горницу вошел Джон. Молча сел напротив Бати, задумчиво пошевелил черным приплюснутым носом, облизнул красные губы.

– Язык у тебя, как у теленка, – сказала Марья Моревна, – проголодался? Или волнует что?

– Да не пойму я мигрантов своих. Грузились, летели – бойкие были. Даже на женщин посматривали. Без последствий, понятное дело, только головами крутили. А тут как замороженные стали. Трое уже и не встают. А остальные – как эпилептики дергаются.

– Так вот и надо было парочку противного полу прихватить, – съязвил с лавки Прохор.

– Да я думал, просил. Сказали, нету. Весной будут. А сейчас – закончились.

– Может, разница во времени или температурный режим не тот? – продолжал высказывать гипотезы Прохор.

– Да мы уже и попонами накрывали, – дрожат и не встают.

В дверь вошел Иван, смотал кнут, повесил обратно на стену.

– Еще двое кончаются.

– Может, лихорадка какая! – встрепенулась Марья Моревна. – Так надо обезопаситься!

– Правильно! Безопасность – первое дело, – Прохор перестал растирать колено и на одной ноге допрыгал до стола, сел на стул.

Вернулась Марья Моревна с подносом, на подносе – серебряные стопки дедовские и бутыль с чем-то прозрачным. Поставила поднос, разлила из бутыли по стопкам.

Батя первым протянул руку, задумчиво выпил и хлопнул себя по затылку:

– Пойти что ли, глянуть. Поросль зеленая, сами не разберетесь.

– Так я за вами, Тофим Трофимыч, и пришел. Посоветовали бы, как с народом обращаться.

– Знамо дело, как! Вон, сундук стоит. Триста лет не открывали. Там в газетах все прописано.

– Почитаем, почитаем, Трофим Трофимович. А сейчас пойдемте в старый амбар, там они все.

Батя пошевелил крутыми плечами, снова взял со стены кнут и вышел вслед за Джоном.

Справа от запертых ворот в амбар была раскрыта дверь. Возле ступенек стояла бадья, а в нее тыкался мордой молодой поросенок. На ступеньках, прислонившись плечом к косяку, стояла Василиса, покачивая в воздухе воронкой с длинным носиком. Фартук ее снова был в разводах, и край юбки тоже.

– Иван где? – спросил Батя.

– Там, – кивнула Василиса в глубь амбара и сама нырнула туда же.

Батя поднялся по ступенькам, скрылся в полумраке. Джон вошел за ним.

В амбаре, освещенным из-под потолка покачивающимся светильником, на лавках лежали пять тел. Одеты они были в одинаковые зеленые штаны и куртки. Под куртками – рубашки в каких-то цветах и птицах. Одежда у всех пятерых была густо измазана то ли простоквашей, то ли поросячьим пойлом. На свободной лавке лежали репки, некоторые порубленные на куски.

Двое на лавках изредка подрагивали. Еще пятеро мигрантов столпились в углу и не шевелясь и не моргая смотрели на вошедших.

Батя сумрачно глянул на них:

– Да уж, производит же природа таких хилых.

Будто в ответ на его слова один из стоящих в углу дернулся и повалился на пол. Все молча посмотрели на него, потом на Батю.

– Давай его сюда, на лавку!

– Джон с Иваном перетащили упавшего на свободную лавку, смахнули на пол репу, положили.

– Живой еще, – сказал Батя, положив руку на грудь мигранта. – Как бы не задохнулся, язык придержать надо.

Батя левой ладонью надавил и раскрыл челюсти мигранта, а правую пятерню засунул ему в рот. Нахмурился.

– Это еще что такое!?

Батя поднял правую руку. В ней змеился, уходя в рот тела на лавке, блестящий провод.

– Что такое! – Джон подскочил к лавке, сунулся с фонариком в рот мигранту.

Потом встал, подошел ко второму телу, заглянул в рот, потом к третьему. Остановился перед стоящей четверкой. Ничего не сказал им, а просто широко раскрыл перед ними рот.

Мигранты как один раззявили свои рты, из которых на пол зазмеились блестящие проводки со штепселями на концах.