– Так ведь я и говорю! – у Виталика голова шла кругом от собственной смелости: спорить с самим Ливановым, даже перебивать его! – Если для всего мира оно стало катастрофой, то эта страна, возможно, получила наконец-то свой исторический шанс. При относительно небольших потерях…

– Ничего себе, – пробормотал Герштейн. – Обвал экономики, полный абзац в сфере топлива-энергетики плюс пара-тройка миллионов затопленных гектаров не в счет.

– Да пошел ты со своими гектарами, – бросил Ливанов, и Виталик просиял от уха до уха: Дмитрий Ильич с ним согласен, они выступают одним фронтом, видали?! – От этой страны, сколько ни затопи, не убудет. Мальчик правильно говорит, потери небольшие. Рано или поздно нас и так послали бы с нашими нефтью-газом, и правильно бы послали, только и это ничего не изменило бы.

– Зато теперь все рвутся к нам отдыхать на Белое море, – бросила Извицкая. – Поедешь летом на Соловки, Ливанов?

– На Соловки – хоть с тобой, – отозвался он. – Прости, любимая, хотел сказать, с тобой – хоть на Соловки.

Извицкая хотела ответить чем-то хлестким и остроумным, но протормозила лишнюю секунду, упустила момент, после которого удар уже не считается парированным. Записала себе в личный счет на будущее. За годы более-менее близкого знакомства у нее накопилось к Ливанову немало непроплаченных личных счетов.

Виталик насупился: вмешательство этой богемной дамочки с зелеными глазами, то ли актрисы, то ли поэтессы, разрушило их с Ливановым ситуативный союз, да и вообще отодвинуло его, Мальцева, куда-то на периферию общего разговора. Солировал теперь Герштейн. Он всегда начинал солировать, как только Ливанов отвлекался.

– Дима, я сейчас скажу одну страшную вещь, а ты потом делай со мной, что хочешь, отказывай от дома – хотя, признаюсь, было бы жаль. Так вот. Этой стране, как ни крути, по большому счету всегда везло со властью.

По сорокаметровой ливановской кухне прошел ропот, чем Герштейн очень вдохновился, пускай Ливанов лично в ропоте и не участвовал. Но слушал заинтересованно, это да. Неудобно зажатая у него под мышкой Катенька не смела пискнуть.

– В какую бы задницу нас ни загоняли обстоятельства, – вдохновенно развивал Герштейн, – наша власть всегда умудрялась выкрутить ситуацию пусть самой противоестественной буквой «зю», но себе во благо. А по касательной зацепляло и всю эту страну, с которой она, власть, всю жизнь себя ассоциировала.

– В отличие от народа, – бросил хмурый бородач, которого никто не знал по имени-фамилии, только в лицо. Но в лицо знали абсолютно все. И все обычно замолкали, когда он изволил чего-нибудь хмуро бросить, обычно малопонятного либо допускающего несколько равноправных толкований. Ливанов его терпеть не мог, но почему-то все-таки терпел, каждый раз болезненно морщась, будто жевал целый лимон со шкуркой.

– Возьмем то же глобальное потепление, – заспешил Герштейн, заполняя гнетущую паузу. – Допустим, теперь у нас чудесный климат. Но мало ли известно в истории нищих стран, где он был еще более чудесным до потепления? Но это им не помогло, потому что на климат там плевали с высокого дерева, занимаясь делами поважнее – делили власть. А в этой стране власть неделима по определению, с чем народ смирился еще в незапамятные времена. Правда, есть еще гнилая интеллигенция, которой в этой стране положено власть ненавидеть. А почему, спрашивается? Меня лично она устраивает.

Он панорамно оглядел собравшихся, улыбаясь с хитрым прищуром. Зафиксировал улыбку и победный взгляд на Ливанове. Тот выдержал паузу, а затем громоподобно расхохотался:

– Ты дурак, Герштейн, – провозгласил он. – Но ты феерический дурак, и за это я тебя люблю. Давай выпьем, что ли.