Такое влияние книги Беллами объясняется тем, что в ней была сформулирована и эффектно представлена новая яркая идея, которая тогда в той или иной форме захватила весь мир и преобразовала его. Смысл идеи заключался в том, что промышленная революция сделала и возможным, и необходимым революционное преобразование всего общественного устройства, состоящее в полной или частичной замене рынков и конкуренции централизованным регулированием всего и вся.

Вдохновленное этой идеей интеллектуальное и политическое движение возникло в последней четверти XIX в. и доминировало в мире первые три четверти XX в. Этот столетний исторический период хотя и состоит из весьма разнообразных и разнородных эпизодов, обладает, тем не менее, достаточной внутренней последовательностью и заслуживает отдельного названия. Наиболее подходящее, на мой взгляд, – эпоха промышленной контрреволюции{16}.

Промышленная контрреволюция выступала под разными личинами, и ей удалось завладеть умами людей почти всех убеждений. Она объединяла сторонников враждующих политических течений: и левые прогрессисты, приветствовавшие принесенные индустриализацией социальные преобразования, и правые консерваторы, их страшившиеся, были едины в желании роста и усиления государства. Промышленная контрреволюция втянула в свою орбиту реформаторов и революционеров, верующих и антиклерикалов, общественных деятелей и крупных бизнесменов, рабочих и капиталистов. Она принимала самые разнообразные и причудливые политические формы: регулятивное государство благосостояния (welfare and regulatory state); смешанная экономика социал-демократов; ассоциативное государство под руководством бизнеса; кейнсианская «тонкая настройка»; «новое индустриальное общество» Гэлбрейта; осуществляющие модернизацию государства третьего мира, а также тоталитарные государства – коммунистические, фашистские и нацистские.

Позвольте мне с самого начала внести ясность. Я не пытаюсь преуменьшить реальные, а порой и очень значительные различия между политическими формами, которые я собрал вместе под общим именем. Любое утверждение, что все эти формы сводятся по существу к одному и тому же, будет грубым редукционизмом, искажением богатой и сложной исторической реальности. В частности, любое утверждение, что демократические и тоталитарные формы в каком бы то ни было смысле эквивалентны, является просто моральным уродством.

Я лишь утверждаю, что все эти формы имеют общее интеллектуальное происхождение. Промышленную контрреволюцию следует рассматривать как семейство интеллектуальных и политических движений. Так же как у одних родителей дети могут отличаться по своим практическим достижениям и моральному облику, так и страсть к централизации дает весьма пестрое потомство. Различие между этими потомками никак не станет меньше от признания того, что всех их объединяет нечто очень важное.

Название «промышленная контрреволюция» весьма уместно по двум причинам. Прежде всего, наблюдавшиеся в ходе исторического развития движения, объединяемые под этим общим названием, одновременно и вдохновлялись порожденными индустриализацией экономическими и социальными преобразованиями, и противились им. В США и Европе импульсы к централизации стали заметны в 1870-х гг. – как раз в тот момент, когда на сцене внезапно появилось современное технологическое общество. А в странах, позже вступивших на путь развития, идеологии, стремившиеся к централизации, почти повсеместно служили идейной базой модернизации.

Во-вторых, анализ показывает, что во всех этих движениях наличествует общая идейная основа – отрицание или умаление рыночной конкуренции в пользу централизованного регулирования, – представляющая собой прямую атаку на принципы общественного порядка, которые привели к процессу индустриализации и с безупречной точностью исполнили все, что обещали. Приверженцы контрреволюции, разумеется, считали иначе: они были уверены, что их политические программы и индустриализация движутся рядом на одной и той же исторической волне.