Надо сказать, что Крысько, хотя и указывает на неприличную для научной статьи идеологическую и политическую тенденциозность рассуждений автора, сам этот причинно-следственный ряд оспаривает довольно вяло.

Вот тут-то и задумаешься поневоле: неужто и впрямь Малюта Скуратов зверствовал в глубоких подвалах Александровской слободы именно потому, что за сто лет до этого русские книжники стали вновь вставлять в слова забытый юс большой?

– Пушкина звали Евлампий Христофорович.

– Вы с ума сошли? Александр Сергеевич же!

– Проверим?

– Да вот хоть в Википедии посмотрите – написано черным по белому.

– Ну, знаете, вы нашли, на что ссылаться – на Википедию…

В литературе встречается полузабытое ныне выражение «чтобы дома не журились», где диалектно-просторечный глагол «журиться» означает «печалиться», «горевать». Это выражение является своеобразным присловьем, сопровождающим призыв выпить или закурить.

Ср.: «Покурим, чтоб дома не журились» (В.П. Катаев, 1925); «– Ну, чтоб дома не журились! Они выпили стоя…» (Г.Я. Бакланов, 1961); «Закурим, что ли, парнишка? Чтоб дома не журились» (В. Быков, 1966); «И дядя Юра предложил выпить, „щоб дома не журились“» (А. и Б. Стругацкие, 1972).

Выражение фиксируется в народной среде и в XIX веке, и его ритуальный характер заставляет предполагать его древнее происхождение, как и то, что первоначально оно применялось именно к распитию напитков, а на курение было перенесено позже.

Смысл этого выражения для современного человека непонятен. Какая связь между тем, что человек, выпивая вне дома, веселит себя, и душевным состоянием его домочадцев, оставленных где-то далеко?

Александр Афанасьевич Потебня, крупнейший лингвист и этнограф XIX века, полагал, что в этом выражении закреплены древние представления о родстве душ и сходстве настроения всех членов семьи – тех, кто остался дома, и тех, кто отправился в путь. Веселишься в дороге – весело будет и домашним.

Этот психологический параллелизм важен в отношении распространенного у всех славян мифологического уподобления дороги и смерти. Горевать об умерших, которые ушли, покинули дом, – значит передавать им свою печаль. И наоборот: воспринимая их уход легко и весело, живущие передавали свою радость усопшим.

«Мертвому тяжело на том свете, если на этом долго за ним убиваются: каждая слеза, канувшая на мертвого, жжет его огнем (слеза горюча). По сербскому поверью, кукушка – это сестра, превращенная в птицу за долгую печаль по брате, который от печали этой страдал… В лужицкой песне девица, за неутешный плач по смерти милого, обращена в дерево. Отсюда у чехов и поляков примета, что сострадание присутствующих при битье скотины и птицы длит ее предсмертные мучения» (А.А. Потебня).

С этим, возможно, связано и неоднозначное для нас понятие языческой тризны, «где с поминками» соединялся «веселый пьяный пир» (С.М. Соловьев). Княгиня Ольга, как нам известно из Повести временных лет, во время тризны на могиле убитого мужа напоила древлян до бессознательного состояния.

Явно к древним обычаям отсылает и известное описание в сборнике юридических норм времен Ивана Грозного «Стоглав»:

«В троицкую суботу по селом и по погостом сходятся мужи и жены на жальниках [могилах] и плачутся по гробом с великим кричаньем. И егда [когда] начнут играти скоморохи гудци и прегудницы [музыканты], они же, от плача преставше [перестав плакать], начнут скакати и плясати и в долони [ладони] бити и песни сотонинские пети…»

Впрочем, еще в середине XIX века М.Н. Загоскин вопрошал: «Что за чудная страсть у нашего простого народа веселиться на кладбищах? <…> Простой народ пьет вино и гуляет на поминках почти так же, как на свадебном пиру…»