«Отца казнят».

…я обнял маму и заревел.

Этой ночью я практически не спал. Стоило мне только оказаться во власти мутных сновидений, как я сразу же просыпался. К утру я оказался полностью разбит. Когда я просыпался, то за тоненькой стеной слышал, как тихо плачет мать. После очередного недолгого забвения, я все еще некоторое время думал, а может быть просто мечтал, что ничего не изменилось, что все осталось так, как было всегда, как и должно было быть. Всего лишь сутки назад мой отец был ни в чем не повинен, а Зайра все еще была жива. Вот прямо сейчас встану или мать сама разгонит меня, чтобы вместо того, чтобы, как и всегда до последнего валяться в постели, я шел завтракать. Возможно, я даже успею застать за столом своего отца, но это вряд ли. Скорее всего, он уже куда-нибудь ушел. Завтрак я проглочу за пару быстрых глотков, и не только потому, что он отвратительно безвкусен, но еще и потому, что на улице меня ждут мои друзья, среди которых будет та самая бледно-рыжая девчонка. Как бы я хотел, чтобы весь вчерашний день с самого начала и до самого конца оказался всего лишь страшным сном, что по какой-то необъяснимой причине слишком сильно затянулся. Как бы я этого хотел… но к моему огромному сожалению, это не сон и никогда им не станет. Все что произошло реально, и еще не скоро сотрется из моей памяти. Не в силах больше лежать, таращась в потолок и отгоняя мысли о том, что сегодня будет ждать меня, я, немного медля, еще слишком рано для меня, оделся, точнее накинул на себя все, что только можно и иду на кухню, где все уже готово для самого отвратного завтрака за всю мою жизнь. Мать видимо не выдержала гнетущего ожидания еще раньше. Завтрак уже давно стоял на столе и успел за это время прекратиться в камень. В разы не съедобней привычного завтрака, он просто не лез мне в горло, застревая где-то на полпути. Практически не тронутая, с позволения назвать, «еда» так и осталась в треснутой тарелке стоять на столе. Я наелся. Спасибо. Все было ну очень вкусно.

А так ведь вроде с первого взгляда ничего и не изменилось. Только изначально не стоило лезть внутрь, но разве без этого возможно обойтись?

Вот что было странным – я совершенно не чувствовал утраты. В смысле, да мне было плохо, я прекрасно понимал, что сегодня я в последний раз его увижу, но, однако печаль во мне отсутствовала напрочь. Я осознал это, когда ковырял ложкой темно-серую массу и глядел на пустое место, где должен сидеть отец. Сколько себя помню оно практически каждое утро было пустым. Бывало даже отец по нескольку дней не появлялся дома, добывая нам еду или, что намного чаще, уходя в запой со своими приятелями-алкашами. Я знал, что сейчас я должен быть переполнен горем, не переставая рыдать, но я не мог выдавить из себя ни слезинки. Отца слишком часто не было дома, чтобы теперь печалиться об этом. Вполне вероятно, я просто привык к такому положению вещей или просто еще чего-то недопонимаю.

Но если раньше мы всегда знали, что он обязательно вернется, то сегодня «всегда» превратилось в «никогда», только прочувствовать это у меня никак не получалось. Единственное, что поменялось – та самая часть под сердцем, где когда-то было «всегда теперь прохладно-болезненно пустело, словно оттуда что-то аккуратненько вырезали, но все же это не мешало мне нормально дышать.

Непривычно тихо. Мать молчала. Ни к чему не придиралась, не расспрашивала меня что я сегодня собираюсь делать, от куда у меня на носу новая шишка и не дрался ли я вчера. Сидела молча, смотрела, как я ем. Хотя скорее все же она смотрела в никуда, а я просто случайно на пути попался. Ей, наверное, намного тяжелее, чем мне, но помочь в этом я никак ей не могу. Я и себе помочь-то не мог. От этого мне становилось еще более тяжко. Что я могу сделать, если я почти ничего не чувствую, а она наоборот, чувствует слишком много? Не могу же я попросить ее поделиться со мной страданиями… такое просто невозможно, а жаль. Может, я эмоциональный урод? Бесчувственное животное, и мать всю оставшуюся жизнь будет ненавидеть меня за это.