Может быть, я бесчувственный? Это я к тому, что ничего не чувствовал, когда на тело смотрел, ни страха, ни любопытства, ни горя. Стоп! При чем здесь горе? Ведь второй раз оговариваюсь, как сказали бы все эти психоаналитики, лицензированные и доморощенные, оговорочка по Фрейду.

Кто он мне был? Я имею в виду убитого. И с чего бы мне о нем горевать? Я ведь даже не знаю точно, как мне его называть, как-то никогда не приходило в голову, надобности не было. Мы же были, в сущности, незнакомы. Я до последнего времени, до самого убийства, не знал ни фамилии его, ни имени, не говоря уже об отчестве. Хотя нет, отчество как раз знал, точнее говоря, мог бы вычислить, если бы задумался, – Викторович, дядю Витю из десятой я помню.

А его не помню. Он же недавно у нас поселился, чуть больше года назад, это я точно знаю, у меня для этого есть точная вешка, для меня очень важная. Но он раньше, когда-то давно, в нашем доме жил, потому что все его знали. И он всех знал.

Еще точно помню, как увидел его в первый раз. Я на занятия спешил, поэтому по лестнице спускался, так быстрее, чем наш лифт вызывать. Стоит какой-то мажор у десятой квартиры и дверь ключом открывает. Думаю, купил, наверно, квартиру, она с осени пустой стояла после того, как бабка Алевтина умерла. Поздоровался на автомате. А он мне:

– Привет. А ты кто?

– Дед Пихто, – отвечаю, опять на автомате, и дальше иду.

– А! Ты наверно Ромик, Мещеряков, – донеслось мне в спину. – Мне-то казалось, что ты совсем маленький, ан вишь, вырос, уже хамить старшим научился. Как время бежит!

Но мне это по барабану, я на занятия опаздывал. Вечером поехал в поместье, родители уже перебрались туда на лето. За ужином, как водится, допрос с пристрастием, что делал целый день, поминутно, как дела в университете и все такое прочее. Я и упомянул о встрече, чтобы как-то заполнить отведенное на допрос время и случайно не проговориться о том, что на самом деле в тот день в университете случилось, это же моя личная жизнь и родителям о ней знать не надо. Что тут началось!

– Этот вернулся! – воскликнула мама.

– И как только, сволочь, посмел! – отец так грохнул кулаком по столу, что тарелки подскочили, а мама, которая вообще-то терпеть этого не может, ни грохота, ни слов таких, даже обычного своего замечания не сделала, а вроде как даже кивнула, соглашаясь.

Так с тех пор и пошло – Этот, по-другому они его не называли, хотя говорили о нем, особенно когда думали, что я их не слышу, часто. Они о нем при мне вообще не разговаривали. Только в тот первый вечер, когда они выпустили пар, мама взяла меня за плечи и, пристально глядя мне в глаза, сказала:

– Рома, обещай мне, что ты никогда не будешь разговаривать с этим ужасным человеком. Обещай, что ты будешь его за версту обходить. А если он к тебе посмеет подойти, то сразу нам скажешь.

Пришлось пообещать, по пунктам.

Выполнение обещания далось мне без малейших усилий. Мы же почти не виделись, хоть и жили в пределах прямой видимости. Но это же Москва, обычное дело. Так что когда предки приставали ко мне, а у них на этом какой-то странный пунктик был, я с чистой совестью отвечал: ни-ни. Если бы не эти их напоминания, я бы о нем вовсе забыл, а так невольно следил за ним, не с большим, но все же интересом – что в нем такого ужасного? Ничего такого не обнаружил. Более того, все наши в доме относились к нему по-доброму, даже бабка Пелагея, звали его Веником, причем не за спиной, а в глаза, и он на это идиотское прозвище откликался. Но не могу же я звать его Веником? Пусть будет Соседом.

Да! Забыл сказать. Как водится, о самом главном. Я ведь почему так точно время его приезда запомнил? Потому что родители после этого в дом ни ногой, буквально. Окончательно в поместье перебрались. Я поначалу подивился, потому что мама все любит контролировать, а для нее все – это я. А тут они меня одного в квартире оставили, не мог же я каждый день в поместье ездить, это даже мама понимала. Подумал: старые совсем стали. Но потом как-то подслушал их разговор: «Не хочу одним воздухом с ним дышать!» Чем это, думаю, он так им досадил, что ненависть к нему пересилила их патологическую заботу обо мне? Выяснять, естественно, не стал, чтобы ненароком не утратить долгожданной свободы.