всюду хозяйка встаёт с ухватом
путник обязан быть гоним
ещё и собак пошлют за ним
долго ли коротко зимней порой
по первому следу идёт второй
голова замотана башлыком
не скулит не молится ни о ком
ты хозяин рядом держи топор
может это каторжник может вор
а хотя не просится на ночлег
может и хороший он человек
вот и третий идёт по их стопам
примерзла дудка к его губам
дудка поёт голосами птиц
шапка надвинута до ресниц
это уже точно лиха судьба
надо прятать детушек в погреба
а не то возьмёт уведёт дитя
и в сугроб вморозит его шутя
пока не исполнится зимний срок
каждый путник должен быть одинок
когда их сделается шесть
они составят слово смерть
а пока мой милый спокойно спи
вон только четвертый идёт из степи
кто таков отсюда не разглядеть
он укутан снегом и в снег одет
из головы его валит снег
может он и вовсе не человек
Я немножечко буду работать…
Я немножечко буду работать
и немножечко буду хандрить,
вспоминая нехитрую повесть
состоявшейся жизни, едрить.
С гулливерами больше не мерясь,
не ищу золотого аи.
Я открою припрятанный херес,
мы с ним ровня, а значит, свои.
Он пригоден на разные хáндры,
только требует меру и счёт.
Производство завода Массандры,
с этикеткой на мове ещё.
Два стаканчика, больше не надо,
а иначе сам буду не рад.
Он зловещего амонтильядо
незаконный двоюродный брат.
Он покрепче бристольского Cream’а,
тёмно-бурого в синем стекле.
Из не нашего нашего Крыма
он открытка про рай на земле.
Строгий дух по дыхательным трубам
опускается в сад альвеол,
и становишься добрым и глупым,
будто всё в этой жизни нашёл.
То звала ледяная дорога,
то мерещился свет маяка,
а по правде-то нужно немного:
это небо да те облака.
Колокольчик литого глагола,
и щепотка ночного труда,
и немножечко доброго тола,
чтоб взорвать этот мир навсегда.
Где Гоген и где Матисс…
Где Гоген и где Матисс,
где цвета парижской школы?
Белый снег-супрематист
замалёвывает сёла.
Красит валиком поля,
порошит над рощей голой,
и гламурный Николя
вновь становится Николой.
В храмах молится народ,
чтобы радость чёрт не выпил,
чтобы выпал щедрый год,
чтобы чёрный снег не выпал.
Звёзды зимние горят…
Звёзды зимние горят
над тропинкой вдоль оврага.
Кто шагает дружно в ряд?
Камень, ножницы, бумага.
Вязнут валенки в снегу,
интервал четыре шага.
«Всё, я больше не могу», —
камню говорит бумага.
Блещут ножниц лезвия
звёздным светом отражённым.
От окраины жилья
тянет мясом пережжённым.
Нет, бумага, не хандри,
мы несём себя в подарок.
Нас должно быть ровно три.
Пусть запишут без помарок
в дневники, календари:
«Ночью, без огня, без флага
к нам пешком пришли цари —
Камень, Ножницы, Бумага».
Найден мёртвым со свинцом в груди…
Найден мёртвым со свинцом в груди,
на глазах агентов леденея,
в собственном подвале посреди
благодатных пастбищ Юэсэя.
Был завёрнут в выгоревший плед,
заколочен в ящик, взвешен брутто,
ибо нетто – Цезаря ответ.
Цезаря, голубчик, а не Брута.
Не успел отметить Рождество,
как явились цели и мотивы.
Найден ствол – но разве это ствол,
если бьют салютные мортиры?
Так горит империя в грязи,
раздавая нищим головешки.
Так проходят в белые ферзи
чёрные продвинутые пешки.
Мы ещё на Пасху поглядим,
кто воскреснет, кто оттает просто,
кто попляшет, жив и невредим,
на страницах таймса или поста.
Но бывает слышно наперёд
сквозь расконопаченные щели,
будто Цезарь Лазаря поёт
и выходит мёртвый из пещеры.
Я говорил в защиту мира…
Я говорил в защиту мира,
я говорил в защиту прав.
Мне говорили: «Это мило,
поговори в защиту трав».
Иные травы так картавы,
что нам их говор не понять,
а между тем, иные травы,
как братьев, хочется обнять.
Вообразите разнотравье:
цикорий, лапчатку, осот.
Когда бы травам равноправье,
они достигли бы высот.