Если расстрелянный в ноябре Яков Блюмкин был просто знакомым (пусть даже давним и очень хорошим), то Силлов являлся коллегой Маяковского по Лефу и Рефу. То, что ОГПУ готовилось учинить расправу над 29-летним Владимиром Силовым, не могло оставить Маяковского равнодушным.
На все попытки поэта взять под защиту обречённого поэта Агранов или Горб могли сообщить ему то, что говорили о Силлове Виктор Шкловский, Борис Пастернак, Сергей Эйзенштейн, Николай Асеев, Семён Кирсанов и другие лефовцы. Высказывания эти были неприкрашенные, прямые, порой нелицеприятные, и поэтому они били наповал.
Прочитав их, Владимир Владимирович вполне мог разочароваться во многих своих сподвижниках.
А в Гендриковом он встретился с ними лицом к лицу. И слушал их весёлые славословия в свой адрес. Но теперь эти слова, произносимые столь торжественно, должны были восприниматься как неискренние, фальшивые и поэтому подлые.
Финал празднования
Кроме «Хорошего отношения к лошадям», Маяковский прочёл ещё одно стихотворение на ту же тему – «История про бублики и про бабу, не признающую республики». Это был рассказ о том, как красноармеец, которого везли на фронт сражаться с панской Польшей, попросил бублик у торговавшей на базаре бабы. Баба бублик не дала. Голодные красноармейцы войну с Польшей проиграли. Паны нагрянули на базар и съели бабу вместе с её бубликами. И поэт делал вывод:
Маяковский и себя считал защитником своей страны. И ему тоже не дали (притом который уже раз) желанного «бублика» – возможности жениться по любви, пожалели ценного гепеушного агента.
Подвыпившей компании было, конечно же, не до этого.
Лили Брик на следующий день записала в дневнике:
«До трамваев играли в карты, а я вежливо ждала пока уйдут».
Устав ждать, Лили Юрьевна вздремнула в своей (свободной от гостей) комнате.
И вот тут-то в квартире появились Пастернак со Шкловским. Гости пришли мириться. Борис Леонидович сказал Маяковскому:
«И соскучился по тебе, Володя. Я пришёл не спорить, а просто хочу вас обнять и поздравить. Вы знаете сами, как вы мне дороги».
Однако Маяковский мириться не захотел. Он хмуро сказал, обращаясь к Льву Кассилю:
«– Пусть он уйдёт. Так ничего и не понял: сегодня оторвал – завтра пришить можно обратно… От меня людей отрывают с мясом!.. Пусть он уйдёт!»
Ошеломлённые такой встречей, Пастернак и Шкловский стремглав покинули квартиру.
Галина Катанян:
«В столовой была страшная тишина, все молчат. Володя стоит в воинственной позе, наклонившись вперёд, засунув руки в карманы, с закушенным окурком».
Возможно, Маяковский сказал Пастернаку и Шкловскому что-то ещё, касавшееся их высказываний гепеушникам, чего ни Лев Кассиль, ни Галина Катанян просто, видимо, не поняли (или поняли, но в воспоминаниях упомянуть побоялись).
Присутствовали ли при этом раннем утреннем инциденте Агранов, Горб, Эльберт и Горожанин, неизвестно. Но им не нужно было ждать, пока пойдут трамваи, так как за ними присылали с Лубянки автомобили, и высокопоставленные гепеушники могли к тому времени уже покинуть Гендриков переулок.
Но что удивительно! Никто из тех, кто присутствовал на торжественном чествовании Маяковского, не привёл ни единой фразы, ни словечка, прозвучавших из уст этой четвёрки. Как будто они промолчали весь вечер. Или словно их там вообще не было.
А ведь Агранов, Горб, Эльберт и Горожанин и тосты поднимали в честь юбиляра, и славили его. А их жёны танцевали вместе с ним. И вместе со всеми куражились.