И он по-актёрски разыграл передо мной эту сцену».

И вновь вернёмся в год 1927-ой.

В Казани, куда после Нижнего Новгорода приехал Маяковский, он выступал в Оперном театре. Газета «Красная Татария» обрисовала внешний облик поэта:

«Такой же большой и мощный, как и его образы. Над переносицей – вертикальная морщина. Тяжелый, слегка выдающийся подбородок. Фигура волжского грузчика. Голос – трибуна. Хохлацкий юмор почти без улыбки. Одет в обыкновенный совработничий пиджак, лежащий на нём мешком. На эстраде чувствует себя как дома. К аудитории относится дружески-покровительственно».

Казанская публика встретила Маяковского восторженно.

Павел Лавут:

«Казанский триумф Владимир Владимирович объяснял главным образом тем, что Казань – старинный университетский город и столица республики.

– Обязательно ещё раз сюда приеду! Столпотворение вавилонское! Только Шаляпин может сравниться со мной (Шаляпин был на устах, быть может, ещё и потому, что Казань – родина гениального артиста)».

Однако в городе, где гордились Шаляпиным и уважали Горького, Маяковский свои «антишаляпинские» и «антигорьковские» четверостишия прочесть не рискнул. Видимо, побаивался резко отрицательной реакции зрительного зала. Но, видимо, именно в Казани было сочинено последнее четверостишие к стихотворению «По городам Союза»:

«Вчерашний день / убог и низмен,

старья / премного осталось,

но сердце класса / горит в коммунизме,

и класса грудь / не разбить о старость».

Не всё в том зимнем турне шло, как по маслу. Во-первых, Маяковский стал вдруг неважно себя чувствовать. Во-вторых, начались придирки местных партийных органов.

24 января в Народном доме имени Луначарского города Пензы должен был читаться доклад на тему «Идём путешествовать!». Местная газета «Трудовая коммуна» напомнила читателям:

«Вокруг имени Маяковского до сих пор не остыли горячие споры и литературные пересуды».

Об этом, видимо, были прекрасно осведомлены и местные власти, и Павел Лавут особо отметил:

«… в Пензе заведующий Политпросветом отказался разрешить вечер Маяковского на том основании, что ему якобы неведомо его имя. (Не скрывалось ли за этим пренебрежение к поэту?) По моей просьбе вмешался горком, и разрешение было получено. Вскоре политпросветчика освободили от работы».

Любопытный инцидент! Сразу вспоминается вояж по городам России, который совершали в царское время молодые футуристы Бурлюк, Каменский и Маяковский. Тогда выступления стихотворцев тоже иногда запрещали. Теперь вновь стали возникать запреты.

Возникает вопрос, а какой документ предъявлял пензенским властителям администратор Павел Лавут? Ведь если у него в руках была какая-то обычная «бумажка» (пусть даже с подписями и печатями), на неё вряд ли обратили бы внимание в местном горкоме?

Аналогичная ситуация возникла и в следующем городе – Самаре, где 26 января было намечено выступление в местном партийном клубе с тем же докладом о «левой литературе». Павел Лавут писал:

«Политсовет всячески пытался затормозить выступления. Он требовал представить тексты стихов и подробно изложить содержание докладов (мудрый товарищ, что и говорить). Мне удалось убедить не тревожить больного. Потом, как и в Пензе, всё уладилось».

Лавут наверняка предъявил «бумагу», которая сразу «всё уладила». Что это был за документ? Задумаемся над этим.

Итак, выступление поэта-лефовца состоялось. Газета «Трудовая коммуна» дала такой комментарий:

«Зал губкома переполнен. На эстраде – громадный Маяковский. Голосищем своим, рождённым, чтобы перекликаться с громами, он бросает в зал слова вступления доклада. Каждое слово, как громыхающий поезд, наезжает на толпу. Маяковский говорит о "лице левой литературы"…