Такое положение дел многим не нравилось.

Нарком по просвещению Анатолий Луначарский однажды прямо заявил:

«Когда Маяковский под зловредным влиянием своего демона Брика заявляет, что искусство кончено и идёт на производство вещей, он действительно наносит искусству предательский удар в спину».

Наталья Розенель-Луначарская добавляла:

«Иногда у Анатолия Васильевича вызывало чувство досады окружение Маяковского, особенно так называемые теоретики Лефа. О них он сказал как-то после вечера, проведённого у Маяковского: "Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост"».

Луначарскому нравились поэты: Маяковский, Третьяков, Асеев. Ко всем же остальным лефовцам, по словам Натальи Розенель, нарком относился без всякой симпатии:

«Арватова, Кручёных, Чужака и прочих "теоретиков" Анатолий Васильевич недолюбливал, считая их влияние на Маяковского глубоко отрицательным, и верил, что Маяковский рано или поздно освободится от этого влияния».

А с Алексеем Максимовичем Горьким, к мнению которого Маяковский когда-то очень внимательно прислушивался, теперь у Владимира Владимировича никаких отношений вообще не было. Правда, было сочинено стихотворение, которое называлось «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому». Начиналось оно с воспоминания о недавнем противостоянии:

«Алексей Максимович, / как помню, / между нами

что-то вышло / вроде драки / или ссоры.

Я ушёл, / блестя / потёртыми штанами;

взяли Вас / международные рессоры».

Затем поэт, якобы сожалевший об отъезде писателя из страны Советов, напрямую задавал обосновавшемуся в Италии «буревестнику революции», животрепещущий вопрос (как «писатель» – «писателю»):

«Очень жалко мне, товарищ Горький,

что не видно / Вас / на стройке наших дней.

Думаете – / с Капри, / с горки

Вам видней?»

И Маяковский принимался рассказывать, как трудно ему вместе с немногочисленными соратниками создавать литературу страны Советов:

«Одни мы, / как ни хвалите халтуры,

но, годы на спины грузя,

тащим / историю литературы —

лишь мы / и наши друзья.

Мы не ласкаем / ни глаза, / ни слуха.

Мы – / это Леф, / без истерики – / мы

по чертежам / деловито / и сухо

строим / завтрашний мир».

Упрекая Горького в том, что он не участвует в этом строительстве «завтрашнего мира», Маяковский упомянул и о себе лично (этими строками стихотворение завершается), с гордостью заявив:

«Делами, / кровью, / строкою вот этою,

нигде / не бывшую в найме, —

я славлю / взвитое красной ракетою

Октябрьское, / руганное / и пропетое,

пробитое пулями знамя!»

Это стихотворение газета «Известия ЦИК» отказалась печатать. Категорически. И в середине сентября 1926 года на организационном собрании сотрудников «Нового Лефа» Владимир Владимирович заявил, что хочет опубликовать «Письмо Горькому» в первом номере готовившегося к выпуску новолефовского журнала.

А что в это время происходило в стране Советов?

Двадцатишестилетний секретарь политбюро Борис Бажанов писал:

«Я очень скоро понял, какую власть забирает ГПУ над беспартийным населением, которое отдано на его полный произвол. Также ясно было, почему при коммунистическом режиме невозможны никакие личные свободы: всё национализировано, все и каждый, чтобы жить и кормиться, обязаны быть на государственной службе. Малейшее свободомыслие, малейшее желание личной свободы, и над человеком – угроза лишения возможности работать и, следовательно, жить. Вокруг всего этого – гигантская информационная сеть сексотов, обо всех всё известно, всё в руках у ГПУ».

Напомним, что слово «сексот