– Было и что с того?

– Глафира Сергеевна, вы сводите меня с ума.

– Они так тоже говорили. Оба! – Глаша хихикала, запрокинув голову к потолку. – А более я вам, господин Горелов, не скажу ни слова. Довольно с вас. А то еще плохо спать будете… Спать! Я хочу спать.

Но в этот момент она более явственно услышала тот самый шепот. Он показался ей таким знакомым. Глаша раскрыла шире глаза – потолок отчего-то потемнел. По нему стали носиться черные тени и клубы дыма. Потолок зажил собственной жизнью. Ей даже почудилось, что часть белой лепнины, ровно на том месте, где висела огромная люстра в сто свечей, вдруг растаяла, растеклась, словно воск, и появилась живая прогалина, идущая в ночное небо. А с неба падали хлопья снега. Она отчетливо почувствовала на губах и щеках холодное касание снежинок.

Горелов же ровным счетом ничего не замечал. Лихорадочным движением он подвинул на себя Глафиру и раздвинул ей ноги. Ее раскрытая вагина находилась возле самого его лица.

– Послушная девочка, ты надела лишь одни чулочки, и не стала надевать панталоны. Иди ко мне. Ты такая мокрая.

Глашин зад оказался на краю рояля, ровно над самыми клавишами. Горелов нечаянно прикоснулся к ним локтями – раздался резкий диссонансный звук. От этого звука тени на потолке пришли в еще большее смятение – они словно бы порскнули в разные стороны.

Горелов чертыхнулся и захлопнул крышку.

– Иди ближе. Я поласкаю твой сладкий бутончик.

Глафира извивалась от наслаждения. Несколько пальцев мужчина ввел в ее вагину, не отрывая языка от трепетных лепестков плоти. Глаша запрокидывала голову и мычала от наслаждения. В этот самый момент от противоположной стены отделилась чья-то высокая тень и приблизилась к роялю, на котором лежала Глаша. Это был ОН. Владимир! Она сразу узнала его. Он встал возле ее головы и погладил волосы.

«Должно быть, я схожу с ума, – думала Глаша. – Или же это вино…»

Она хотела вслух произнести его имя, но он не дал ей этого сделать. Он наклонился и закрыл рот крепким поцелуем. В это время его рука скользнула ей за вырез платья и нежно сжала сосок. Потом второй. Пальцы теребили оба соска, а губы ласкали ее губы. Этот поцелуй и его дыхание она не смога бы спутать ни с кем. Это был ОН, ее возлюбленный Владимир.

Шум в ушах делался еще громче. Теперь в этом шуме она явственно услышала церковный хор. Когда-то, словно в другой жизни, она уже слышала эти голоса: «Аааааа… Иииии-избави нас от Лукаво-ооо-го-оо… Иииии от нас убо богомерзкое греховное злосмрадие отжени…, да благоприятно Богу вопием: Аллилуия-яяяя».

И как когда-то, сумрак, таящийся по углам и потолку зала, заволновался, задышал, стал пульсировать в такт бьющемуся сердцу. Всюду послышалось шипение, оно – то становилось низким и влажным, то срывалось на визг и вихрилось клубами в высоком белом потолке. То было не просто шипение – в нем различались человеческие голоса: «Хочешшшььь, ты хочешшшььь, ты этого хочешшшььь, грешшшница… Отринь все сомнения. Шагни! Иди к нам, блудница вавилонская… Тебе будет сладко. Ой, как сладко-ооо».

– Я хочу! – последние слова она выкрикнула вслух, охрипшим от волнения голосом.

Призрак, так похожий на Владимира, тихо засмеялся и прошептал на ухо:

– Ваш цветок был чище и красивее других цветов и требовал прозрачной воды, мне слаще было сорвать его без жалости и погубить с особым жестокосердием…

– Нет! – Глаша мотнула головой.

– Да… Да… Вы этакий тип «вечно кающейся грешницы», которая в мыслях кается, а сама подол задирает… – Махнев рассмеялся.

– Нет, я любила тебя, – шептала Глафира, извиваясь всем телом.

Она тянулась губами к призраку.