Явились молодцы к Сталину. Ласково принял молодцев товарищ Сталин: давно он наблюдал за их деяниями и потому успел полюбить как собственных сыновей. Усадил он их перед собой и такую речь держал:

– Устал я, добрые молодцы! Старый стал. Силы меня покинули. Тело моё высохло, волосы мои поредели, зубы мои выпали. Видать, пришёл мне смертный час. Придётся нам отдать Москву – врагу на заклание.

Отвечали ему молодцы:

– Не бывать тому, товарищ Сталин! Таятся в наших сердцах четыре зуба. Первый зуб – стеклянный, средоточие чистого разума. Второй зуб – оловянный, родник русской смекалки. Третий зуб – деревянный, залог здоровья и долголетия. Четвёртый зуб – золотой, опора веры православной. Бери их себе! Ими укрепи себя и продолжи борьбу за наше святое Отечество.

Обрадовался Сталин и заключил молодцев в свои объятия, как родных сыновей. Пришёл за молодцами товарищ Берия, отвёл в застенок да и вырвал зубы железными клещами. Зубы те товарищу Сталину вставили. Ими-то и перегрыз он горло немецко-фашистской гадине. Когда же оправилась страна от страшной войны, выпали зубы у товарища Сталина. Понял он, что пришёл ему смертный час. Опустился на колени, собрал зубы в горсть, перекрестился ими да и кинул через левое плечо, насколько хватило сталинской силы.

Мыслитель вдруг понял, что не может мыслить. Даже не понял, а скорее почувствовал. Ведь чтобы понять, надо всё-таки как-то подумать, как-то шевельнуть извилиной. Впрочем, извилина ведь могла дёрнуться и сама, возбуждённая физиологическим рефлексом. Скажем так: понял, но не слишком глубоко, а ровно настолько, чтобы этого было достаточно. Достаточно, разумеется, не для удовлетворения философской амбиции на обладание каким-то выдающимся мышлением, а для установления очень неприятного беспокойства от ощущения, что, как бы там ни было, ясно на уровне интуиции: думать он не может.

Пока ещё в нём оставалась какая-то тень мысли, которую можно было бы различить – тень мысли о некогда доступной возможности философского мышления, – он схватил блокнот и попытался зафиксировать эту ситуацию с такой намёткой, чтобы потом смотреть на запись и постепенно, потихонечку, её осмыслять, пусть и слабенько, но зато с конспектом под рукой, с некоторой опорой, так сказать, с методологической клюкой – постоянно делая пометки и что-то добавляя к своим записям. Получилось плохо. Получилось примерно то же самое, как это здесь в самых общих чертах пересказано. Ведь сразу понятно, что это очень и очень скверно в философском отношении, а если принять во внимание, что на самом деле всё было ещё хуже, то можно понять панику, в которую впал этот мыслитель, или, говоря точнее, бывший мыслитель.

Сделав пометки, он стал смотреть на них и уже не соображал, зачем он их сделал. Чтобы хоть что-то происходило, он бросился пить чай. Выпил пять чашек, но как-то равнодушно. Это уже было странно, так как пять чашек для него было немало. Редко когда мог он позволить себе подобное. Обычно он за раз выпивал две чашки, но с удовольствием и с осознанием, что дело это полезное и нужное. К тому же начал он пить с кипятка, а закончил пятую уже тогда, когда чай совсем простыл, а такого он в обычной жизни не допустил бы ни в коем разе. Пить холодный чай – последнее дело. Тут уж забеспокоились домашние. Они спросили, всё ли в порядке. Он ответил «да», но как-то машинально, как-то бездумно, и стало понятно: что-то не в порядке. Спроси они так в обычный день, он бы не торопился с ответом, а подумал бы как следует, с подобающим мыслителю достоинством, и дал бы ответ рассудительный и глубокомысленный. Что-то вроде: «Порядок всеобщий не зависит от хаоса индивидуальностей». Его ощупали, поставили градусник. Температура была нормальной. Поймали мышь и, держа её за хвост, показали мыслителю. Он отвернулся и стал равнодушно смотреть в окно. Подошли к окну, задёрнули занавески, потом открыли. Мыслитель зевнул. Открыли форточку. Проветрив, закрыли, намеренно громко хлопнув. Мыслитель подошёл к столу, посмотрел на свои записи, скомкал их и оставил в таком виде лежать на столе. Сам сел на стул и стал покачиваться взад и вперёд, скрестив на груди руки. Решили выдержать паузу и посмотреть, что будет. Но ничего не было, а дело между тем шло к обеду. Принесли говядину, хлеб и чайник с горячим чаем. Предметы разложили на столе перед мыслителем так, чтобы ему было удобно их брать. Мыслитель взял говядину и бросил её на пол. Он взял чайник и вылил чай на говядину. Он склонился к говядине и стал пристально вглядываться в неё. Посмотрев так какое-то время, он поднял её с пола, приложил к уху и сказал: