Я свободна и невидима!

В моей комнате в общаге аспирантов есть кондиционер, но для меня он дракон пожиратель денег, и даже в страшном сне я его ни за что не включу. Конец мая, и страшная жара. Колебнувшись на секунду – принять ли смерть от жары или от шума – я нарушаю инструкцию и смачно распахиваю окно. Грохот города мгновенно врывается в комнату, но тут же поднимается по жаркой арке неба над восточной оконечностью Манхеттена, бросается с нее в гнилые воды Восточная река и, отразившись от них, растворяется в малосольном бризе с Атлантики. Это так неожиданно и странно, что тишина внутри шума оглушает меня. Мне противны выходные, я редко ими пользуюсь, а просиживаю дни за квартал отсюда в Лаборатории Мозга, на последнем, шестом этаже старинного здания.

Однако пора представиться.

Я питерская Анна Усольцева, Аня или Аннишка, как вам нравится. Я страстно впахиваю в новой американской лаборатории после годового «отдыха» от науки и балдею, что я совершенно одна здесь и погружена в густой, жирный, вонючий и оглушающий Мегаполис. Одиночество – позабытое чудное состояние. Я вбираю ощущения краски запахи, не растрачиваясь на разговоры, не примеряя чувственный опыт «другого». В лаборатории – английский по делу, все остальное время, и молчание – свобода.

В редкие часы отдыха я молча вживаюсь в географию Манхеттена, с каждым днем на шажок удаляясь от «Рифа» натыкаюсь на ароматы неказистых кофеен, втягиваю дух жаренного лука из бубличных, осваиваю меню круглосуточных закусочных и, наскоро перекусив, потом долго полирую тротуары, пробегая, как местные, квартал в минуту – с перехода до перехода. Фишка в том, чтобы не переминаться на перекрестках в ожидании зеленого, а двигаться зигзагом, пересекая авеню с западной на восточную сторону и обратно, держа суммарный вектор пути строго на север.

В одну из прогулок в проломе Шестидесятой улицы глаза ожгла красная громада фуникулера, дрожавшего в столбе загазованного воздуха. Оттуда вниз по железному трапу грохотала долговязая фигура в ботфортах и винтажном коротком пальто, похожем на старинный камзол. Бородатый гигант в треуголке – ну артист погорелого императорского театра – пробежал, эфес его бутафорской шпаги сдернул с меня рюкзачок. Обернулся, но вместо равнодушно-обычного «сорри», замахал на меня руками в шоферских перчатках эпохи первых авто:

– Какой рост, какой рост? Какой надо. И да, в баскетбол играю. Не пытайся, ничем не удивишь.

Из рюкзачка выпал томик Довлатова, и мой голос, независимо от меня, прохрипел забулдыгой, что несет к пивному ларьку маленький личный пожар:

– Мужик, ты из какого зоопарка убежал? Или кино снимаете?

Но грубиян заковылял по Трамвайной площади, делая усилия, чтобы не спотыкаться, словно его и взаправду снимали и, конечно, споткнулся, и пока я надевала рюкзак, он – как возник ниоткуда, так и растворился в синеватое «никуда» выхлопных газов плотного потока машин. Только взмах руки и силуэт треуголки с пером еще дрожали на фоне побледневшего вдруг неба.

Химеры Манхеттена. Надо осторожнее.

А нитка Первой авеню продолжает невозмутимо нанизывать бусины улиц. Из Чайнатауна тянется до морского порта Нижнего Манхеттена, из шикарных магазинов Среднего, пропитавшись скипидаром лесного Центрального Парка, легко входит в опасные жилые комплексы Верхнего. Я вбираю ее не глазом – носом, мурашками кожи и тонкими подошвами – запрещая себе даже подумать, что еще есть и Третья, и Восьмая, и Бродвей.

Так как же я попала в аспирантуру этого «Рифа», университета снобов, мечтающих переплюнуть лигу плюща?

Случайность, наглость и чуть-чуть везения. Везения? Даже печенькой поперхнулась, отхаркнула и бросила крошки в окно.