Собственно, ни Франция в 1960–1961 гг., ни Португалия в 1973–1974 гг., направившие в колонии крупные контингенты призывников для сохранения империи, не столкнулись с угрозой прямого военного поражения. Ничего подобного произошедшему в 1954 г. при Дьенбьенфу им не угрожало. Решение о демонтаже империи имело иные причины. Дело было во внутриполитических последствиях долгой, дорогой и кровопролитной войны, цель которой становилась все менее понятной обществу. Во второй половине XX в. империи выходят из моды. Идти умирать или посылать своих детей на войну, чтобы сохранить атрибутику былого величия, современное общество не считает нужным.

Решение о роспуске империи, поддерживаемое более 2/3 избирателей, даже во Франции с ее устоявшимися демократическими традициями далось нелегко. Меньшинство, активную роль в котором играли французские переселенцы из колоний, профессиональные солдаты, участвовавшие в войнах и считавшие, что их предали гражданские власти, создало в 1958–1962 гг. серьезную угрозу стабильности французских демократических институтов. Когда в 1958 г. радикальные националисты установили контроль над Корсикой, на вопрос о том, не собираются ли власти Франции восстановить порядок, используя силу, один из представителей французского Министерства обороны ответил: “Какую силу?” Он недвусмысленно заявил, что никаких вооруженных сил для пресечения мятежа у гражданских властей нет[63].

На том, что Франция, пережив крах империи, сохранила в бывшей метрополии демократические институты, сказалось действие ряда факторов: высокий уровень развития, при котором авторитарные режимы, игнорирующие волю большей части населения, выглядят архаичными; планы европейской интеграции, в реализации которых Франция принимала активное участие; авторитет и воля генерала де Голля, оказавшегося человеком, способным распустить империю и сохранить контроль над силовыми структурами.

В 1960–1962 гг., в период, когда активно обсуждался вопрос о прекращении войны и предоставлении независимости Алжиру, многие наблюдатели полагали, что роспуск империи приведет к длительному периоду политической нестабильности и беспорядков во Франции. Прогнозы не оправдались. Продолжение динамичного экономического роста, европейская интеграция свели на нет потенциально опасный постимперский синдром. Во Франции, как и в сегодняшней России, пик постимперского синдрома пришелся на годы, когда благосостояние росло. Однако ее опыт показывает, что, как мы видели, со временем эта болезнь излечима.

В аграрных государствах, которые далеко не всегда были этнически гомогенными, национальная разнородность обычно не имела принципиального значения. Главным было разделение на привилегированное меньшинство, специализирующееся на насилии, государственном управлении и религии, и крестьянское большинство. Габсбургская монархия середины XVI в. включала кроме Кастилии и Австрии столь разные составные части, как Венгрия, Чехия, Словения, Словакия, Хорватия, Нидерланды, Бургундия, не говоря уж об испанских колониях в Америке. Этническое разнообразие России, объявившей себя империей в начале XVIII в., вряд ли нуждается в комментариях. В силу языковых различий трудно определить, называла ли Османская Порта себя империей, но, по меньшей мере, европейские современники называли ее так неоднократно.

Были аграрные монархии, которые последовательно проводили политику национальной унификации. Во времена раннего Средневековья Англия и Франция были этнически разнородными странами. Потребовалось несколько столетий, чтобы создать в них единую национальную идентичность. Но если в Англии и Франции это было возможно, то в Австро-Венгерской империи, где подданные принадлежали к принципиально разным языковым группам, такая стратегия была нереализуемой