Для Бэлы страх навсегда потерять человека, которого она успела полюбить, пересилил все остальное. «Только едва он коснулся двери, как она вскочила, зарыдала и бросилась ему на шею».

Печорину нужна не только физическая близость; еще одаривая Бэлу и ухаживая за ней, он «учился по-татарски, и она начинала понимать по-нашему».

В. Н. Турбин предлагает считаться с разницей между правдой фактографии и правдой художественной условности: «Трудно поверить, будто за столь короткий срок Бэла и Печорин так свободно овладели языками, черкесским и русским, что смогли вести те своеобразные диспуты, которые они в романе ведут, но здесь вступает в силу великая правда заведомой и явной условности»148.

«Да, они были счастливы!» Только сразу же после такого сообщения нависает вопрос: «И продолжительно было их счастье?» Ожидание отрицательного ответа уже заложено в самом вопросе.

«…Бэла, плененная Печориным, учит русские слова, Печорин учится говорить “по-татарски”. Казалось бы, вот-вот наступит гармония, они уже понимают друг друга и скоро заживут в любви и согласии. Но словоформа не подкреплена духовным проникновением в смыслы данной культуры. И все ломается, рушится, герои оказываются в какой-то пропасти, в бездне…»149.

У нас, дочитавших книгу до конца (и после читанную-перечитанную вдоль и поперек), есть возможность и надобность поверить поведение Печорина в этой повести жизненными принципами героя, о которых мы узнаем из других частей книги. В журнале Печорина («Княжна Мери») немало мировоззренчески емких записей. Вот эгоистическое размышление, циничное и жестокое: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!» Вот еще жизненный зарок: «надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, – прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?»

Эти записи (по хронологии фабулы) сделаны до встречи с Бэлой. И возникает вопрос: в последней любовной истории Печорина проявляются им уже отработанные принципы или она обнаруживает в его душе нечто новое?

Очень многое работает на первую версию. Вспомнить хотя бы шокировавшее Максима Максимыча заявление: «Да когда она мне нравится?» Не получается ли так, что Печорин действует точно по им же обозначенной схеме: Бэла – редкостный цветок, его надо сорвать, вдоволь надышаться, а там и бросить (так ведь и совершено, причем все уже шло к последнему акту)? В этой логике Э. Г. Герштейн делает жесткий, категорический вывод: «Печорин использовал превосходство европейца над “дикарями” лишь для того, чтобы обмануть, предать, завлечь, погубить этих людей. Все его приключение с горянкой является легкомысленным нагромождением подлостей, коварства и циничного расчета»150. Это не филологический анализ, он подменен морализаторством.

Вот еще констатация-приговор: «разворачивается “банальная” история совращения молоденькой девушки, похищения невинной души»151.

Но и в смягченной форме не обойтись без фиксации жестокости героя книги: «У Лермонтова… нет абсолютных злодеев, и Печорин не исключение. Природа устроила его так, что, обрекая на страдания других, он страдает сам, не потому что ему жаль своих жертв, а потому что мгновениями он ощущает в душе своей небесное начало, которое не далось, ускользнуло от него, но сознание возможности которого мучительно отзывается в нем… И все же доминантой его личности остается неукротимое желание подчинять себе других людей, заставляя их чувствовать и действовать так, как хочется ему, и, следовательно, определяет их судьбу»