(«Одиссея», IV, 62–64).

Это распространённый приём сказаний: правитель, впервые увидев странствующих принцев, восхищается их божественной внешностью. По стандартным лекалам скроена сцена встречи царя Сумати с царевичами Рамой и Лакшманой; при их виде царь осведомляется:

«…Кто эти юноши,
Похожие на богов величием,
На царственных слонов походкой,
На могучих тигров силой?
Их глаза – лепестки лотосов.
Наделённые красотой юности,
С мечом, луком и стрелами,
Они подобны двум Ашвинам.
Они – словно бессмертные боги,
Случайно сошедшие на землю»
(«Рамаяна» I, 48, 2–4.М. 2006).

Можно полагать, что и Менелай, и Сумати имеют в виду не конкретное родословие юных героев, а общий принцип небесной родословной царей: если Зевс действительно является небесным отцом Одиссея, то Нестор – внук Посейдона, а в индийских царевичах частично воплотился Вишну. Ссылка на небесное происхождение может выглядеть фигурой речи, как видим на примере Бхараты, дальнего предка Пандавов и Кауравов: «…С телом, как у льва, с руками… и с высоким челом прелестный тот мальчик, отличавшийся большой силой, стал быстро расти, подобно отпрыску богов» (Мбх I, 68, 4) (курсив наш – А. И.). Эта традиция настолько сильна, что в стадиально более поздних и значительно «демифологизированных» памятниках средневековой Европы и Азии героический эпос не может удержаться от возведения величественной внешности если не к божественной, то к знатной родословной (понятно, что исходно эти две тенденции были генетически связаны: там, где сохранилась индоевропейская традиция сакральности власти, происходила и мифологизация происхождения правителя). Вот как аттестует датский дозорный Беовульфа:

    «И я ни в жизни
не видел витязя
    сильней и выше,
чем ваш соратник —
    не простолюдин
в нарядной сбруе. —
    кровь благородная
видна по выправке!»
(«Беовульф» 248–250. М. 1975).

Сходным образом наблюдатель отзывается о живущем инкогнито в изгнании иранском царевиче:

«Вглядевшись в Гоштаспа, воскликнул Мирин:
«Второй не рождался такой исполин!
Он, верно, из рода владык – не сыскать
Такую осанку и силу, и стать»»
(«Лохрасп», б. 677–680. «Шахнаме», т. IV, М. 1969).

В результате связь богатырской внешности с благородным происхождением для многих сказаний становится эпическим клише: «Рослый же ты мальчик, сильный, и сложен, как никто другой; не видывал я княжеского сына, который мог бы равняться с тобой…», – восхищается юным исландским героем старший родич («Сага о Финнбоги Сильном», VI. М. 2002). Разумеется, исходно образцом прекрасной, величественной и богатырской внешности персонажей героического эпоса служил материал мифа, как можно видеть из описания вавилонского бога-воителя Мардука:

«Грудью богини был он вскормлен…
Его лик был прекрасен, сверкали взгляды!
Изначально властна, царственна поступь!
…Он ростом велик, среди всех превосходен…
Средь богов высочайший, прекраснейший станом,
Мышцами мощен, ростом всех выше»
(«Энума элиш» 85, 87–88, 93, 99-100.
«Когда Ану сотворил небо». Литература древней Месопотамии. М. 2000).

Итак, сходство или льстивое сравнение с божеством или царственным предком маркирует героя великой судьбы. Хотя великая доля принцев Дхритараштры и Панду, как нам предстоит убедиться, в основном связана не с их собственными подвигами, но с грядущими деяниями их сыновей, знаки расположения неба появляются сразу по их рождении и даже распространяются на все сферы жизни царства Куру: «Земля стала высоко плодородной, а урожаи – обильными. Параджанья проливал дождь соответственно временам года… Рабочий скот был весел… Города были полны купцов и ремесленников. (Все) были храбры и сведущи, добры и счастливы…Во всех частях страны наступил золотой век…Полные любви друг к другу люди преуспевали тогда…И покатилось по стране колесо святого закона…» (Мбх I, 102,