После того нападения его пообещали вытащить в Санкт-Петербург. Но Озеров всё отказывался от перевода, чувствуя: он узел в «кристаллической решётке», которая поддерживает порядок в регионе; устрани его, без адекватной замены, – и прочность решётки нарушится. Озеров не преувеличивал: за многолетнюю службу он, действительно, заработал авторитет человека знающего и бесстрашного – у силовиков, русских и нерусских, у местного населения, даже у боевиков. В том августе на Кавказе случилась, как говорили в телевизоре, «эскалация конфликта», и Озеров никак не мог уехать в такой острый период. Опасаясь в случае нового покушения подставить под удар кого-либо из своих подчинённых, Игорь стал вести себя осторожнее. Но не слишком осторожно: иначе враги решили бы, что им удалось его напугать. К концу года, по определению, опять же, репортёров, «ситуация стабилизировалась». И Озеров, загодя подготовив себе замену, покинул Чечню. Как оказалось, навсегда.

И вот теперь, в родном городе, вдали от смертельной опасности, среди друзей – его нагнали все прошлые травмы, заявили о себе в полный голос, лишили сил. Видели бы сейчас его враги – были бы довольны. Озеров чувствовал себя совершенно разбитым.

Хоть бы таблеточка анальгина завалялась в его портфеле! Но ничего не было. Игорь подошёл к шкафу, на котором стоял электрочайник, оказавшийся, по счастью, полным. С мыслью о чашке горячего чая он нажал на кнопку нагрева и попятился к большому кожаному дивану. Лёг, потянулся, тихонько застонал от облегчения.

Снова подумал, что, если бы не отпуск, ни за что не «расклеился» бы. Отпуск как приговор: ничего с ним не поделать. Приказано отдыхать – надо выполнять, не щадя себя. На службе он шёл по твёрдой земле, жёсткий и внимательный, а в отпусках словно тонул, не сопротивляясь, в тёплом болоте. Теперь, из-за болезни, – в горячем.

Озеров, в сущности, не любил отпуска. Они заменяли конкретику военной службы на абстракцию гражданского быта. Абстракция была то ли слишком сложна для него, то ли, наоборот, примитивна, как кубики в детском манеже. Приходилось думать или о неконкретных, глобальных вещах, вроде мира во всём мире, бренности бытия и тому подобных, или о совсем уж простых, вроде починки колена под кухонной раковиной. Озеров не любил абстракцию ни в живописи, ни в жизни: она мешала, она создавала какую-то иную реальность, отвлекала от той реальности, что была настоящей и имела значение.

Он закрыл глаза. Реальность отступила, возникли воспоминания, былые впечатления – только всё тяжёлые, как болотная трясина, – ни одного проблеска света.

К тому моменту, когда раздался щелчок вскипевшего чайника, Игорь уже спал…

Ему снилось, что он в госпитальной палате. Приподнимается с койки, опираясь ладонями о тумбочку. Вставляет ноги в неизвестно чьи ветхие тапочки и осторожно встаёт. Не так уж и больно, зачем доктор его пугал?.. Кстати, надо встретить мать до появления доктора: тот, конечно, сразу велит ему лечь. А мама вот-вот будет здесь, он заметил через окно, как она входила в здание. Они не виделись десять месяцев.

Игорь делает шаг – Господи! первый шаг за неделю. Ещё шаг и ещё. Тогда боль поднимается по его позвоночнику, как ртуть вдоль шкалы, и утыкается в затылок. Он и ахнуть не успевает, а его с этой болью словно заворачивает в огромное одеяло – тяжёлое, мокрое и холодное. Оно гасит свет перед глазами, тянет к полу, ледянит тело. Сквозь него он слышит невнятный, рассерженный голос подоспевшего доктора, ещё мужские голоса. Сквозь него чувствует сильные руки на своих плечах и ногах, пока его укладывают обратно на койку. Сквозь него Игоря бьют по щеке и дают понюхать нашатырь.