Войны проходят, и люди забывают их. Такова природа человеческая. Человек тянется к счастью. И те, кто воюет, конечно, именно этого и хотят: победить врагов и дать своим близким, дальним, чужим шанс на счастье, обеспечить их право не думать о войне. Даже здесь, в Ленинграде, перенёсшем столько страданий, замученном до полусмерти, спустя шестьдесят лет главная улица мало отличалась по содержанию от, например, бульвара Курфюрстендамм: те же вывески на английском языке, те же банки, торговые фирмы, магазины, содержимое витрин, те же рестораны, те же автомобили.

«Глобализация – объективный и необратимый процесс», – твердили в то время СМИ. Непросто сберечь память одного народа в глобальном мире, где, кроме этого народа, беречь её больше никто не хочет. Одной общей для всех, глобальной памяти почему-то не сформировалось. У каждого народа осталась своя собственная, не похожая на соседскую. Даже национальная память превращалась в коллаж из разных, порой противоречащих друг другу воспоминаний. Сколько людей – столько мнений. Эта пословица стало вдруг очень буквальной.

Людей было очень много. Проспект едва вмещал потоки пешеходов и машин. Игорь шагал в утренней сутолоке. По его наблюдениям, за время его отсутствия в городе появился какой-то новый класс людей – псевдосостоятельных граждан. Достаток выражался в одежде, внешней солидности, читался на спокойных лицах. Едва ли у них были накопления, едва ли они могли позволить себе, например, сменить свою старую, доставшуюся от родителей, квартиру на жильё в новостройке, но выглядели эти граждане хорошо и несли себя с чувством собственного достоинства. От них веяло конформизмом. В прессе как раз писали про «конструктивную политику», «безопасность и устойчивое развитие», «стратегическое партнёрство», и людям хотелось во всё это верить и пожить, наконец, спокойно. Ещё про высокие цены на нефть писали, и думалось: разве страшно «сидеть на нефтяной игле»? Не страшно – спокойно и приятно, и посещают видения о благополучии.

Впервые с конца 80-х лихая тройка вынесла телегу с ухабов на ровную дорогу. И пассажиры – те, кто удержались в кузове, – наслаждались отсутствием тряски. Одни с сожалением, другие с безразличием оглядывались на широкое поле, где остались бывшие попутчики. И все с робкой надеждой глядели вперёд. «Куда идём мы?/ Туда, где светит солнце./ Вот только, братцы, добраться б дотемна».

Игорь отметил, что среди автомобилей стало больше дорогих иномарок, а среди пешеходов – дорого одетых клерков. При этом вблизи метро просили подаяния нищие и бомжи. И сам проспект приходил во всё больший упадок. «Царство обглоданных временем стен». В этом «царстве» Игорь, вероятно, тоже будет «псевдосостоятельным»: скоро командировочные деньги растаят, и он «упадёт» на обычное ежемесячное жалование. Правда, ему много и не надо. От родителей, ничего не копивших и не скопивших, ему передалось равнодушие к материальным благам, которое за время военной службы только прочнее закрепилось в его характере.

На Невском было слишком много впечатлений внешних, поэтому Игорь отвлёкся от того, что творилось внутри, и почувствовал себя лучше. Он дошёл до Дворцовой площади, попутно извлёк из кармана удостоверение и вскоре оказался в величественном и великом здании, полном своих коллег, в военном учреждении – а они отличаются от гражданских так же разительно, как монастыри от любых светских организаций. Здесь он был свой среди своих.

В фойе к Игорю подошёл товарищ по Академии, с которым не виделись пять лет. Рукопожатия, объятья, договорённости о встрече нынче же вечером. Потом Озеров обменялся парой слов со знакомым офицером, владельцем той самой «Хонды». Потом отдал честь своему непосредственному начальнику, приблизившемуся для короткой беседы. Потом настал черёд майора Сапожникова – друга, сослуживца и земляка, который вернулся с Кавказа в Санкт-Петербург на два месяца раньше Озерова. Затем, как курсанты после переменки, все поспешили занять свои места вокруг длинного стола в зале для совещаний.