– Куда за вами заехать? – деловито спросил Старосельцев.

– Куда-куда… Чайковского, тридцать.

– Я на Садовой, буду минут через сорок. Что-то у меня карбюратор барахлит…

– Понятно, – я с трудом сдержала улыбку, – лучше я за вами заеду. Думаю, что я буду быстрее, минут через десять.

За те шесть минут, что я на рувэдэшной машине с «мигалкой» добиралась до Садовой, мой исполнительный общественный помощник Старосельцев успел созвониться со своими знакомыми на телевидении и порадовал меня тем, что нам уже заказан пропуск.

Милиционер на входе в здание попенял мне на то, что на моем прокурорском удостоверении не так приклеена фотография (проигнорировав, однако, тот факт, что на журналистском удостоверении Старосельцева оная отсутствовала вовсе), но все-таки пропустил внутрь, и я пошла по цитадели властителей дум вслед за Старосельцевым, уверенно лавирующим по нескончаемым бетонным лабиринтам. По дороге он рассказал, что мы идем к его старой знакомой – тележурналистке Энгардт, с которой он уже разговаривал на интересующую меня тему, и она обещала поспрашивать коллег.

Эффектная рыжеволосая Елизавета Энгардт, с глазами умной стервы, ждала нас в крохотной комнатке, заставленной телеаппаратурой. Я вспомнила, что мы с ней один раз сталкивались – она приезжала на место происшествия, где я проводила осмотр. Я вспомнила и свои ощущения, когда в разгар осмотра оказалась рядом с ней: она – холеная и рафинированная, вокруг нее скакали операторы, заглядывая ей в глаза и ловя каждое движение, – то доску из-под ноги уберут, то поднесут зажигалку, заметив, что Энгардт достает из сумочки тонкую дамскую сигарету… А я была усталая, растрепанная и уже успела чем-то запачкать светлую юбку, и хотя вокруг меня скакали опера, на фоне журналистки Энгардт с ее свитой все было не то. Но тем не менее Энгардт, как интеллигентная, воспитанная барышня, ободряюще мне улыбнулась, ничем не обнаруживая своего превосходства, которое, по крайней мере с точки зрения сопровождавших ее лиц, было очевидным. И ласково сказала: «Не волнуйтесь, мы вас красиво снимем». И действительно, расставила всех таким образом, что на экране я, вопреки обыкновению, себе понравилась. За что я была ей очень благодарна. Ни один мужчина-репортер такого эффекта ни разу не добился.

Когда мы вошли, Энгардт потушила в пепельнице окурок и приветливо нам улыбнулась. Старосельцев в тот же миг совершенно неуловимо изменился, и стало понятно, что он просто умирает по Елизавете, но пытается скрыть это даже от самого себя. Он деловито познакомил нас, и Энгардт тут же сказала:

– Я вас помню, Маша, мы вас снимали на месте убийства… – и безошибочно назвала фамилию покойника, а также дату нашей встречи. Я ей мысленно поаплодировала. Но после этого Энгардт взялась нас разочаровывать. – К сожалению, в компьютере действительно ничего нет. Там информация хранится два дня, потом стирается.

– А откуда вы ее получаете?

– Например, от платных агентств эта информация поступает по сетям Релкома.

– Кого?

– Ну, это что-то типа провайдерской фирмы, предоставляющей посреднические услуги.

– Понятно, – сказала я, хотя на самом деле ничего было не понятно. – А если кто-то позвонил и сообщил интересную новость?

– Такое бывает, – кивнула Энгардт. – Звонки принимают редакторы на телефоне.

– А куда записывают? – приставала я.

– На бумажки, – пожала плечами Елизавета. – Которые потом выкидывают.

– Ну хорошо, – не сдавалась я, – вы в программе сообщаете новость…

– Я? – переспросила Елизавета.

– Ты, ты, – кивнул Старосельцев.

– Если я сижу в кадре, то я просто озвучиваю материал, который кто-то готовил.