Таким образом, диалектический метод вытекает, по большому счету, из принципа гегелевской системы, который здесь не подлежит критике. И здесь он проявляет себя в чистом виде: не понимание должно запутаться в противоречиях, а бесконечно текучее мышление самодвижущегося понятия, которое отменяет законы мышления. Здесь хорошо видно, что попытки всеми возможными способами запутать рассудочное мышление в противоречиях – это лишь стремление этой актуальной и более чистой формы метода добиться признания в мире, пусть даже путем уступок в чистоте его духа и возвышенности его беспредпосылочности.

Это посредничество, так сказать, с земным теперь поддерживалось, а в какой-то степени и более тесно определялось тем, что было модно в философии того времени, причем под модой я понимаю ту внешнюю принадлежность, которая плывет по течению и не основана на необходимом ходе развития материи. Но в то время было модно придавать чрезмерное, даже положительное значение антиномиям Канта; со времен Фихте было модно рассматривать так называемую дедукцию категорий как основной объект теоретической философии; было модно философствовать в триадическом ритме тезиса, антитезиса и синтеза; Модно было верить в оправданность разума для постулирования всевозможных непонятных и необоснованных утверждений не только в практическом, но даже в теоретическом плане и неверно понимать трансцендентальный взгляд Шеллинга; модно было писать на непонятном жаргоне, недостойном ясности немецкого языка, и выдавать неясность мысли за глубину; модно было не брать значение слов из очищенного языка, а произвольно менять его (например, «тождество» у Шеллинга). Наконец, модно было и напыщенно представлять философию как науку об абсолютном и абсолютную науку, не задумываясь ни о чем ясном. Что же удивляться, если Гегель, как дитя своего времени, не счел нужным зарубить топором эти гнилые стволы, а предпочел воспользоваться возможностью построить опорные балки для своего метода из этого привычного для публики материала! Что удивительного, если он не счел нужным вернуться к языку образованной немецкой прозы, а предпочел замаскировать под покровом непонятности общепринятой тарабарщины ту софистическую псевдодиалектику и антиномическое зеркальное фехтование, с помощью которых он должен был пытаться доказать разуму существование противоречия!

На рубеже веков в философии и мысли, как и незадолго до этого в поэзии и эмоциях, наступил своеобразный период Sturm und Drang. Олимп абсолютной истины должен был штурмоваться с титанической жестокостью и поспешностью, и все же в то время, как и во все времена, у них были только строительные блоки, чтобы наваливаться друг на друга. Последней, самой дерзкой, саморазрушительной попыткой тщетного штурма небес является гегелевская диалектика, которая думает, что может обхватить вселенную одной хваткой, а на самом деле лишь прижимает к груди призраки собственного воображения. Это было время самого бурного возбуждения, когда умы набрасывались друг на друга и в безумной погоне каждый стремился превзойти в величии своего великого предшественника; в такое время, когда мысль уже находится в состоянии болезненного перевозбуждения и отчасти приняла нездоровое направление, становятся объяснимыми аберрации, которые иначе кажутся почти непостижимыми. Сразу после Канта, Фихте и Шеллинга должно было появиться что-то необычное, чтобы привлечь внимание публики, которая была одновременно перевозбуждена и измучена – и действительно, диалектический метод был достаточно ослепительным с его возмутительными требованиями и средствами. Но он также давал изобретателю несколько небольших побочных преимуществ, которые должны были делать его все более и более дорогим для него, когда он их достигал. Она избавляла его от хлопотливой, часто почти отчаянной задачи избегать всяких противоречий в своей системе мысли; напротив, она позволяла ему, при столь легко выполнимом условии никогда не быть без противоречий, работать над ней в полную силу, утверждать и доказывать все, что он пожелает, а именно: просто уверять, что таков ход объективного разума, каким он его видит; Таким образом, это было столь же удобное средство, каким когда-либо располагал любой философ, чтобы доказать свои мистические первоначальные концепции в очевидно научной манере; это был способ жать, не посеяв, и плащ скромности для величайших амбиций, поскольку он, казалось бы, оставляет индивидуального субъекта вне игры, и все же первому зрителю этого объективного хода разума позволялось претендовать на славу абсолютного метода и абсолютного содержания в одно и то же время. Каким образом все вышеупомянутые моменты сработали в сознании Гегеля, через что впервые пробудилось убеждение, а что было добавлено позже, как далеко зашло всестороннее убеждение в правильности представленного учения, были ли и где у него сомнения в правильности оного, и насколько они были сильны – решение этих вопросов, вероятно, выходит за рамки сегодняшнего читателя его работ.