Она развивает, если можно так выразиться, нашу силу мысли; она распространяет в уме спокойствие и безмятежность, без которых невозможны проницательность и размышления; она поощряет поиск истины; она поддерживает работу, которой этот поиск требует; она позволяет разуму свободно распоряжаться своими способностями, собирать свои идеи и преобразовывать их в соответствии с необходимостью. Любовь к истине, то благородное и глубокое чувство, которое является, так сказать, душой гения, любовь к истине предполагает справедливую уверенность в возможности достижения истины. Здесь, не будем пренебрегать этим замечанием, мы видим одну из самых прекрасных связей, объединяющих интересы философии с интересами морали.

Все те нравственные чувства, которые возвышают, укрепляют и расширяют человеческое сердце, дают ему сознание собственного достоинства, направляют его взор к высокой цели его судьбы, способствуют его совершенствованию, вырывают его из узкого и одинокого существования эгоизма, объединяют его с существами той же природы, со всем обществом, словом, все благожелательные тенденции питают эту восхитительную уверенность, благодаря которой дух может стремиться к обладанию и наслаждению истиной. Они придают его перспективам больший размах, его идеям – ясность, последовательность и гармонию. Внутреннее благополучие, которое распространяет добродетель, кажется как бы благотворной росой, подготавливающей душу к поискам мудрости и научным трудам.

Из всех противоречий скептиков наиболее странным, наиболее своеобразным и в то же время наименее заметным является то, которое лежит между их образом мыслей и душевным спокойствием, которого они претендуют достичь, между блаженством и преимуществами, которые, по их словам, они находят в этом состоянии. Большая часть из них допускает возможность достижения истины, даже если они отказывают нам в наслаждении ею. Что же касается тех, кто утверждает абсолютную невозможность этого, то они, очевидно, исходят из совершенно несостоятельного предположения. Ибо по какому праву они могут утверждать абсолютную невозможность? Разве они признают природу вещей, или природу человека, или вечные законы того, что должно быть? Вещь может быть невозможной только потому, что она противоречит тому, что существует, или потому, что она содержит противоречие – два момента, по которым скептики считают себя неспособными судить. Это принадлежит природе скептицизма, и он заявляет об этом после вступления своего манифеста, что для него может существовать только равная возможность двух противоположных утверждений для каждого объекта. Если же открытие истины действительно возможно, если истина имеет исключительную цену для человеческого духа, если она – его единственное богатство и самая желанная для нас вещь во всех отношениях, то как можно считать возможным обладание некоторым покоем, пока человек еще не начал овладевать истиной? Можем ли мы считать себя счастливыми в этой духовной нищете? Разве не мучает нас ярчайшее беспокойство и гнетущая тревога до тех пор, пока мы не вырвались из пустоты, из небытия, из мрака всеобщего сомнения, чтобы постичь наконец некоторые элементы достоверного знания? Какое существо могло бы аплодировать плачевной апатии, одобрять ее, оправдывать ее и называть блаженством, если бы оно сознавало свои благородные и высокие способности?

Допустим, однако, что скептики, поскольку они слишком отрицают существование истины, могут перестать ценить ее ценность и не находить ничего безутешного в лишении вещи, потеря которой так болезненна для умов, обладающих каким-то возвышенным чувством