«Ого! Этот «конюх» действительно зазнался», – подумал Бестужев.

А «конюх» невозмутимо продолжал:

– Слушайте меня внимательно, Петр Михайлович. Да будет вам известно, что все «митавское действо» известно мне досконально, до последнего шнура на запечатанных конвертах курьеров.

– В самом деле, мой милый? – насмешливо бросил Бестужев, изменяясь помимо своей воли в лице.

– Да, да, уверяю вас, ваше превосходительство!

– Виноват, Эрнст Иванович, – вдруг круто перебил Бирона Бестужев. – Ответьте мне только на один вопрос с той откровенностью, на какую я, кажется, имею право: вы-то, вы почему так близко интересуетесь и принимаете к сердцу это «курляндское дело»?

На секунду в кабинете воцарилось молчание.

– Хорошо, я вам отвечу прямо и откровенно, – произнес наконец Бирон. – Я потому против всего этого, что не хочу никому – понимаете, никому! – отдать Анну.

Это признание было до такой степени неожиданным и дико-странным, что Бестужев буквально замер в немом изумлении.

– Что? Что вы сказали, Бирон? – не веря своим ушам, пролепетал пораженный резидент. – Вы здоровы? В своем уме?

Бирон расхохотался:

– Совершенно здоров! А если бы и был болен, то во всяком случае не обратился бы к тому доктору, которого вы изволили вчера привести к ее светлости. Я ведь знаю, что это за лечитель телесных недугов, ха-ха-ха! С ним я сведу счеты, будьте уверены!..

– Ах, вы знаете? Это делает честь вашей проницательности и исключает всякую возможность сведения между вами каких-либо счетов, – пробормотал совсем сбитый с толку Бестужев.

– Это почему же? – надменно выпрямился «конюх». – Не потому ли, что он – не то граф, не то принц? Но, дорогой Петр Михайлович, не забывайте, что этот граф-принц не настоящей крови и что таких господ величают…

Резкое, отвратительное слово прозвучало в кабинете русского вельможи.

– Вы забываетесь, Бирон! – вспыхнул Бестужев. – Всему есть предел.

– Совершенно верно, ваше превосходительство, – невозмутимо продолжал Бирон. – И первое, чему должен быть положен немедленно предел, – это неуместному и чрезмерному ликованию Митавы по поводу кукольного избрания этого авантюриста Морица герцогом. Смотрите, Петр Михайлович, как бы для вас это не явилось равносильным смертному приговору.

– Как так? – привскочил на кресле Бестужев.

– Очень просто. В то время как в Митаве происходит ликование, возжигаются иллюминации, к Митаве приближаются два неожиданных гостя. Из Варшавы едет Василий Лукич Долгорукий, а к курляндской границе подъезжает сам светлейший Александр Данилович Меншиков.[16]

Бестужев вскочил так порывисто, что кресло отлетело в сторону.

– А вы… вы откуда же это знаете? – дрогнувшим голосом спросил он.

Бирон, насмешливо поведя плечами, ответил:

– У меня, ваше высокопревосходительство, есть друзья, которые сообщают мне интересные новости. Ну-с, теперь вы сообразите сами: для чего сюда едут два посланца ее величества Екатерины Алексеевны, один из которых – сам всесильный Меншиков? Для того, вы полагаете, чтобы приветствовать избрание Морица Саксонского? Так вот я и спешил к вам, чтобы предупредить вас о тех черных тучах, которые сгущаются над Митавой и отчасти над вашей головой.

– И это… это верно?

– Вы можете ждать появления Долгорукого или извещения от светлейшего каждую секунду, – резко произнес Бирон. – Мой совет вам: немедленно отдайте распоряжение о прекращении иллюминации и народного ликования; помните, что все это учтется вам!

Бестужев позвонил и отдал краткий приказ:

– Тушите огни! Чтоб ни одна плошка не освещала моего дворца…

И вскоре дворец русского резидента стоял большой черной массой.