Что бы ни говорили родители, вину свою она без них знала. А как надо было поступить? Ваську бы засадили, мамаша не пережила бы позора. Да и откуда Дарья могла знать, что там кислота? А если бы знала, толкнула бы сестру? И признавалась себе: толкнула бы. Точно бы толкнула, надеясь, что кислота прольется мимо.

Васька выписалась из больницы и запила. Дарью она ненавидела, да и вообще всех стала ненавидеть, мамашу с папашей тоже. Приходила редко, только когда нужны были деньги или чтобы поесть. Работала она по найму, на производство не хотела идти, там слишком суровые были законы. Наказания за Васькин проступок не последовало. Подумаешь, бабы мужика не поделили! Тогда именно так смотрели на подобные выходки, хулиганство зачастую не наказывалось, а за неосторожно брошенное слово, имеющее политический смысл, попадали в лагеря на долгие годы. К тому же пострадала Василиса, ее и жалели. Елену Егоровну все осуждали – как-никак, при живом-то муже с другим жила. И никто не вспоминал про то, что ей просто негде жить.

Дарья продолжала работать у Самойлова, дожидаясь времени, когда пойдет учиться. Как-то в феврале она застала Самойлова дома, чего никогда не случалось. Встретил он ее весь потерянный, взъерошенный:

– Не сегодня, Даша. Елене Егоровне плохо.

Позже дошли слухи, будто полковника Огарева расстреляли. Собственно, о расстрелах кругом шептались, в газетах писали о заговорах, заговорщикам выносилось всеобщее порицание и презрение. Но в кругу семьи люди шептались совсем с другим смыслом: что ж это творится, не может же столько быть врагов и предателей?! Шептались и мамаша с папашей, предупреждая Дарью, чтобы нигде об этом ни словечком не обмолвилась, а то и мамашу с папашей заарестуют. А за что? Если бы не частые аресты, Дарья не верила бы и в расстрелы. Жизнь ей виделась прекрасной, наполненной событиями и свершениями, а она не принимала участия в этой жизни! По Европе шагал фашизм, Советское государство окружали недремлющие враги, все равно делались научные открытия, совершались подвиги… Тут еще Семка вступил в комсомол, а она мыла полы!

Елена Егоровна совсем поникла, много курила и молчала, жила затворницей. Дарья старалась занять мальчишек, им ничего не говорили про отца, но они знали и скрывали от матери, что знают. Время ползло, будто черепаха, но оно в конце концов подлечило Елену Егоровну. Веселой она не стала, всего-навсего примирилась со смертью мужа.

Как-то она пригласила Дарью за стол на пирог с капустой, который сама приготовила, – так уж случилось, что домработница стала единственной ее подругой. За столом Елена Егоровна сообщила:

– А я вышла замуж, Даша. Вчера.

У Дарьи глаза выкатились. Замуж! А где свадьба, цветы, радость? Дарье уже исполнилось четырнадцать, она поумнела и, естественно, догадалась, за кого вышла замуж Елена Егоровна, – ведь спальное место Фрола исчезло из кухни, а новой кровати нигде не появилось. Но отчего Огарева опустила глаза и с полчаса болтала чайной ложкой в чашке? Почему прятала слезы?

– Поздравляю, – сказала Дарья, словно на похоронах высказала соболезнования.

– Осуждаешь меня?

И слезы… кап, кап… падали на белую скатерть, оставляя темные пятна. Дарья подскочила к ней:

– Да что вы, Елена Егоровна! Чего ж вы плачете? Радоваться надо! Вам одной никак невозможно, а Фрол Пахомыч хороший человек, ребят любит… и вас.

За те редкие часы, когда Самойлов оказывался дома, Дарья подметила, с какой робкой заботой и нежностью он относился к Елене Егоровне. Даже ей, подростку, стала очевидной его любовь, которую он тщательно прятал от всех. А Василису, стало быть, не любил, просто гулял с ней. Конечно, Дарья терялась, испытывала к нему двойственные чувства. С одной стороны – он поступил дурно, гуляя с Васькой и бросив ее, с другой стороны – сестра сама лезла к нему и тем самым уронила себя в его глазах. И на чьей стороне больше правды, Дарья не могла решить.