Дядя как-то сказал, что для того, чтобы получить истинную Веру, человек должен полностью отречься от себя. Я не понял, что значат эти его слова, но растолковывать их он мне не стал, сказав, что несведущ богословии.

Меня что-то беспокоило в словах жены кузнеца, какая-то неправильность, но я не мог сообразить какая. И ещё я только сейчас понял, что до сих пор не знаю имени человека, с которым, возможно, скачу бок о бок на верную смерть. В ответ на мой вопрос кузнец сказал, что зовут его Жан.

– Вон там замок, – вытянул он руку. – На холме в роще.

Мне показалось, что я вижу очертания крыши сквозь безлистные деревья.

– Знаете, сударь, – сказал негромко кузнец. – Ведь это он сам тогда заразу в свой дом принёс… Привёз откуда-то.

– Кто? – не понял я.

– Он… Сильно вначале казнился, сказывают… А теперь вот зверем стал.

Насчёт "зверя" я всё же сомневался. Деревенские горазды байки сочинять. У нас в Провансе так очень любили.

…

Усадьба местного сеньора напоминала нашу собственную – двухэтажный каменный дом под черепичной кровлей. Но только в этом доме с первого же взгляда были заметны следы запущенности и неухоженности. Наш матушка содержала в образцовом порядке. И на входной арке штукатурка вся потрескалась и местами осыпалась. От арки к входной двери вела узкая дорожка из каменных плит, продираясь сквозь густой многолетний бурьян, в который превратилась лужайка перед домом.

Общее ощущение уныния усиливал мелкий дождь, вновь зарядивший, пока мы ехали. Дождь был некстати, добавлял сложности в обращении с фитильной аркебузой. Впрочем, пока стрелять было не по кому – мы спешились, привязали лошадей к коновязи возле арки, вооружились на виду слепых окон, но усадьба всё равно безмолвствовала и не подавала никаких признаков жизни. Только в одном окне на втором этаже мне почудился мерцающий отблеск свечи.

– Ну что же? Пойдём, Жан, выручать твоего сына! – громко сказал я, чтобы взбодриться.

Кузнец кивнул, прижимая к груди топор и аркебузу. Несмотря на свою решимость, он был бледен, а когда проходил сквозь арку, то даже зажмурился. Я посетовал про себя на косность и дремучесть деревенских жителей, хотя и сам чувствовал некий наползающий морок, будто источаемый этим домом.

Кроме перевязи со шпагой и кинжалом на мне под плащом был пояс, за который я заткнул пистоль. Пояс непростой. На него были нашиты небольшие кармашки, в которых хранились отмеренные заряды для пистоля, вместе с пулей завёрнутые в промасленные бумажки. Сия конструкция не была изобретением дядюшки, он приметил подобную в одном из своих путешествий. Бумагу следовало надорвать зубами, насыпать немного пороха на полку, остальной высыпать в ствол, придерживая пулю, затем отправить следом и её, затолкать поверх оставшуюся бумагу вместо пыжа и забить потуже шомполом. Скорострельность увеличивалась значительно. Как-то на спор с дядей я успел за минуту выпустить целых восемь пуль, правда, практически не прицеливаясь.

Дядюшка любил заключать со мной подобные пари. По неизвестной мне причине он не захотел заводить собственную семью, предпочитая проживать в доме у своей сестры, моей матушки, и лишь изредка посещал собственное небольшое поместье. С юных лет он заменил мне отца, прилежно воспитывая во мне любовь к чтению и воинским искусствам. Я порой размышлял о причинах, побудивших его не жениться. На мой взгляд, вряд ли его увечье могло служить подобной причиной, даже с костылём дядюшка выглядел очень мужественно и представительно. Спросить его об этом напрямую я так и не смог решиться, будто боясь, что подобным вопросом могу что-то изменить в этом положении. А я не хотел ничего менять.