– Отец не придет, – тихо сказала Гретель, обхватившая руками колени и безучастно глядевшая в сторону. – Нам надо идти домой, братец. Как в прошлый раз.

– Придет! – упрямо мотнул головой Гензель. – Он же обещал! Он сказал ждать его!

– В прошлый раз он тоже так сказал. И не пришел.

– Он сам заблудился!

– Он оставил нас в чаще, а сам вернулся домой. К Мачехе.

Что-то внутри Гензеля отказывалось в это верить, упрямо топорщило перья и порывалось огрызнуться. Отец не мог их бросить в чаще Железного леса на верную смерть. Не такой он. Отец, конечно, строг, лаской своих отпрысков не баловал, но чтобы самолично обречь их на подобное… Да мыслимо ли!

– Это все Мачеха… – сказала Гретель тихонько. – Ты же знаешь, братец. Это Мачеха захотела нас сгубить. Отец не виноват. Пошли домой. Пожалуйста. Мне страшно.

В лесу делалось все темнее. Небо еще было серым, но стремительно мутнело, утрачивало прозрачность. Еще час или два – и темнота обрушится со всех сторон, заперев детей в Железном лесу, окружив их шипами, зубами и невесть чем.

«Мне тоже, – подумал Гензель. – Мне тоже страшно, сестрица, только говорить об этом вслух я не буду, чтобы тебя еще больше не перепугать».

– Ну пошли, наверно, – сказал он нарочито небрежно. – Один раз выбрались, значит, и в этот раз дорогу найдем, верно я говорю? Покажи-ка своих проводников…

Гретель запустила руку в карман передника. Когда ладонь разжалась, на бледной коже можно было рассмотреть несколько предметов. Каждый из них размерами не превышал желудь, но на крохотной ладошке Гретель выглядел большим. Бесформенные комки каши – вот первое, что приходило на ум Гензелю.

Белесая рыхлая плоть, едва заметно шевелящаяся, из этой плоти торчат короткие отростки, но явно слишком немощные, чтобы передвигать непомерно большое тело. Кажется, были и глаза, по крайней мере Гензель в сумерках разглядел на диковинных «желудях» крохотные точки. Впрочем, насчет глаз – это едва ли. К чему им глаза?.. Гретель никогда не создавала ничего лишнего. С глазами или без, а выглядели они не лучшим образом. Складки плоти подрагивали, отростки бездумно шевелились, а разбухшие тельца едва заметно вибрировали. Какие-то опарыши, подумалось ему, только беспомощные и несуразно большие.

– Какие противные! – не сдержался он. – Неужели нельзя было сделать их более… ну….

Гретель лишь пожала плечами.

– Это же просто катышки. Они не для красоты, они простенькие совсем. Ни думать не умеют, ни двигаться.

– Еще не хватало, чтобы двигались эти твои… катышки! Еще уползут к черту на рога, вместо того чтобы на месте лежать, там, где их кинули. Светиться-то ночью будут?

– Будут, – кивнула Гретель. – Я в чулане проверяла, светятся как лампочки в ночи. Они днем от солнышка тепло запасают, а ночью его высвобождают… Это нетрудно совсем, я давно так умела.

– Не знаю, что они там высвобождают, – буркнул он. – Мне главное – чтобы дорогу указывали. Много ты их кинула по пути?

– Через каждые полсотни шагов, братец. Ох и страху натерпелась… Все время приходилось отставать, чтобы отец не заметил… Я катышки в траве пристраивала, но не там, где слишком густо. Так, чтобы их днем заметно не было, а ночью, как засветятся…

– Ясно. – Гензель взглянул на быстро темнеющее небо. – Если светятся, как те твои прошлые, значит, отыщем.

– Отыщем, братец. Но…

Гензель нахмурился. Не любил он таких «но».

– Что такое?

– Эти катышки не… не такие, как прежние, – смущенно сказала Гретель, ковыряя пальцем дырку в чулке. – Они…

– Что – они? Сама же говоришь, что светятся?.. Ну так нам больше ничего и не надо, пойдем домой, как по путеводным звездам. Ну что?