И сегодня жителей аула, как их древних пращуров, волновали одни заботы: о сохранности племени, пропитании, здоровье. Земледельцы в суровых условиях гор сеют и выращивают хлеб. Животноводы разводят домашний скот, доят коров, молоко перерабатывают в масло, творог, простоквашу, айран. Женщины прядут пряжу, ткут ковры, сумахи, паласы. Из года в год рождаются, взрослеют дети. Седобородые аксакалы, досказав внукам сказку о прошлом, настоящем своего племени, уходят в мир праотцов. На их место приходят сыновья, внуки, правнуки. Они взрослеют, влюбляются, женятся, выходят замуж, разводятся. Словом, жизнь в ауле течет своим чередом. Дуб, как вечный страж, стоит на своем месте. А бесконечная круговерть Вселенной, как заведено со дня сотворения мира, делает виражи в текущей, вновь рождающейся жизни.

В ауле, как было заведено веками, завещано предками, все бы шло своим чередом, не меняясь, если бы неожиданно в его привычную круговерть не вмешались инородные, колдовские силы. Они нарушили ритм жизни аула, его круговерть. И колесо времени повернулось вспять.

Аул сполз со своей вековой оси, жизнь жителей пошла под откос.

Странник третьи сутки скитался по горам. Уходил от возмездия преследующих врагов. Ночевал где попало: в пещерах, звериных норах, в подземных гротах, дуплах деревьев. Наконец ночью, озябший, обессилевший, голодный, истекающий кровью, дополз до седловины горы, над которой высится могучий дуб.

Он полз туда на журчание воды. У него было звериное чутье. Его ухо, воспаленный мозг улавливали малейшее движение вокруг: дуновенье ветра, плеск воды. Его привлекло журчание родника, доносящееся из-под корней могучего дуба. Мучила жажда. Странник приподнялся на руках, прилагая огромные усилия, из последних сил подполз к роднику.

Родник спрятан в паутине гигантских корней, которые на весу держат огромную каменную глыбу. Из ее расщелины струится вода. Еще немного усилий – и странник окажется у горнила живительной влаги. Но он ослаб, еле дышал. Кровоточащие руки подкашивались, из рук и ног уходили остатки сил. Голова, не удерживаясь, ныряла в снег. В глазах двоилось, сознание мутнело.

Воспаленные глаза странника различали слабый свет керосиновых ламп, отражающийся в стеклах окон саклей, в ледяных узорах. Усилием воли приподнял голову из снежной шубы, обращая взор туда, где теплилась жизнь. Кровоточащей щекой прижался к мерзлой земле, зовя людей. Показалось, что его крик, полный жажды жизни, отражаясь в скалах, разбудил весь аул. Но из его воспаленного горла вырвался всего лишь писк существа, из которого уходит жизнь. Уронил голову в снег. В глазах помутилось, сознание провалилось в темноту…

Мать-волчица, находясь еще далеко от родного логова, ощутила угрозу, нависшую над ее детенышами. Казалось, что ее уши улавливают в логове, на подстилке из листьев, шорохи стоп врага волчьего племени. Нос обоняет его кислые запахи. Глаза видят его еле различимый силуэт, отчего сердце в груди тревожно забилось. Заскулила, ускорила бег. И тихая лунная ночь, и лес в инее, и искрящиеся заснеженные холмы, и скалы, круто обрывающиеся в долину реки Рубас, предупреждали о беде, нависшей над ее логовом. Сердце матери трепетало, лапы подкашивались от напряжения. Ощущала холод, идущий со стороны логова с ее волчатами, вместе с запахами детенышей чуяла еле уловимый кислый запах угасающей там чужой жизни.

Волчицу затрясло. Она до предела ускорила бег. По мере приближения к логову сердце выскакивало из груди, она задыхалась. Теперь не то что сердцем, но и щетиной на загривке стала ощущать опасность, нависшую над ее сосунками. От страха за их жизнь она, задыхаясь, теряла силы, падала на подкашивающихся лапах, кувыркаясь, вставала, вновь рвалась вперед. Скользила на животе со склона, перекатывалась с боку на бок. Вставала, вновь падала, ползла на животе.