Словно движимый какой-то неодолимой силой, Юджин вошел в дом, поднялся к себе и достал маленький саквояж. Он сложил туда вещи, которые могли понадобиться ему в первую очередь. В кармане у него было девять долларов – с некоторых пор он копил деньги. Он спустился вниз и остановился в дверях гостиной.

– Что случилось? – спросила мать, глядя на его серьезное лицо, говорившее о внутренней борьбе.

– Я еду в Чикаго, – сказал он.

– Когда? – спросила она пораженная, не зная, что и думать.

– Сегодня, – ответил он.

– Не может быть! Ты шутишь! – воскликнула мать.

Она недоверчиво улыбалась. Конечно, это только мальчишеская выходка, не больше.

– Я еду сегодня же, – сказал он. – И хочу поспеть к четырехчасовому поезду.

Теперь на лице матери появилась тревога.

– Быть не может, – повторила она.

– Ведь я в любое время могу вернуться, если захочу, – сказал Юджин. – Пора мне поискать себе другое занятие.

Вошел отец. У него была маленькая мастерская в сарае, где он иногда чистил машины и чинил фургоны. Он все утро копался там.

– Что случилось? – спросил он, увидев их взволнованные лица.

– Юджин уезжает в Чикаго.

– Это когда же? – иронически спросил отец.

– Сегодня. Он говорит, что едет сейчас.

– Ты это, надеюсь, не всерьез? – сказал пораженный Витла. Он ушам своим не верил. – Что это тебе загорелось? Такой шаг надо хорошенько обдумать! На какие же средства ты будешь там жить?

– Проживу как-нибудь, – сказал Юджин. – Я еду. Хватит с меня Александрии. Я хочу выбраться отсюда.

– Ну что ж, – сказал отец, веривший в инициативу. Оказывается, он плохо знал своего сына. – Ты уложил чемодан?

– Нет, пусть мама вышлет мне вещи.

– Не уезжай сегодня, – стала упрашивать миссис Витла. – Подожди, Юджин, пока у тебя будет хоть что-нибудь на примете. Это слишком серьезный шаг. Подожди до завтра.

– Я поеду сегодня, мама. – Он обнял ее одной рукой. – Мамочка!..

Он был уже сейчас выше ее ростом и продолжал расти.

– Хорошо, Юджин, – тихо сказала она. – Но напрасно ты уезжаешь.

Ее мальчик покидал ее – сердце матери обливалось кровью.

– Я всегда могу вернуться. Ведь это всего лишь сотня миль.

– Что ж, поезжай, – сказала она наконец, стараясь держаться бодро. – Я уложу твой саквояж.

– Я уже все уложил.

Она пошла проверить.

– Ну что ж, скоро пора ехать, – сказал Витла, думавший, что Юджин еще колеблется. – Очень жаль. Хотя это, разумеется, пойдет тебе на пользу. Во всяком случае, ты знаешь, что здесь тебе всегда будут рады.

– Знаю, – сказал Юджин.

Они отправились к поезду все вместе – Юджин, отец и Миртл. Мать не пошла с ними. Она осталась дома плакать.

По дороге на вокзал они зашли к Сильвии.

– Что ты, Юджин! – воскликнула она. – Что за странная фантазия! Не надо ехать!

– Он твердо решил, – сказал Витла.

Наконец Юджин вырывался на свободу. Любовь, семья, все близкое, родное крепко держало его в своих объятиях, и с каждым шагом он словно рвал эти узы. Они добрались до вокзала. Подошел поезд. Отец ласково и крепко пожал сыну руку.

– Будь молодцом, – сказал он и судорожно глотнул.

Миртл поцеловала брата.

– Какой ты чудила, Юджин! Пиши мне.

– Ладно.

Он поднялся в вагон. Прозвонил звонок, и поезд тронулся. Юджин смотрел на знакомые места, и боль, настоящая боль сжала его сердце… Стелла, мать, отец, Миртл, их милый домик… Все это уходило из его жизни.

– Гм-м! – чуть ли не застонал он, прочищая горло. – Черт побери!

Он откинулся на спинку скамьи и заставил себя ни о чем не думать. Он должен пробить себе дорогу. Это и есть жизнь. И это должно быть его целью. Он добьется своего.

Чикаго – кто его опишет! Кто опишет этот гигантский муравейник, выросший словно по мановению жезла на гнилых болотах приозерья! На целые мили протянулись мрачные домишки, на целые мили ушли вперед улицы с торцовыми мостовыми, газовыми фонарями, водопроводными магистралями и пустынными деревянными тротуарами, по которым скоро заснуют толпы прохожих. Стук сотен тысяч молотков, звонкие удары зубил в руках каменщиков! Длинные, смыкающиеся вдали ряды телеграфных мачт; тысячи и тысячи стоящих вразброс, словно часовые, домиков, заводов, устремленных ввысь фабричных труб, и среди них вдруг одинокая невзрачная церковка, смиренно приткнувшаяся на голом пустыре. Нетронутая целина прерии с выгоревшей на солнце травой. Широкие железнодорожные насыпи, по которым ползут стальные пути – десять, пятнадцать, двадцать, тридцать в ряд, – унизанные, словно бусинками, тысячами и тысячами грязных вагонов. Громыхающие паровозы, бегущие поезда, люди у переездов – пешеходы, возчики, кучера, подводы с пивом, платформы с углем, кирпичом, камнем, песком – зрелище новой, неприкрашенной, неукротимой жизни!