А ночами Стази сидела, раскачиваясь на кровати, накручивая до боли волосы на висках, и с тоской твердила названия котлов или просто местностей, откуда брались эти пленные. Киев, Гродно, Демянск, Палдиски, Красногвардейск, Смоленск, Ржев, Пушкин… Боже мой, Пушкин! И все же им повезло: последнее, что они видели, была не тинистая река, заросшая осокой, а вечная бирюза Екатерининского собора!

Прибавилось и переводчиц. Появилось несколько француженок, впрочем, державшихся особняком и даже пользовавшихся определенными привилегиями, польки и даже одна американка, уж непонятно каким образом оказавшаяся в Европе да еще и в плену. Впрочем, Стази и Серайна подозревали, что она доброволка. Правда, Кристе приходило огромное количество посылок со всевозможными консервами, о существовании которых Стази никогда даже не подозревала, и американка щедро делилась с товарками. Прибыла и еще одна советская, тихая и красивая украинка, с огромными испуганными глазами, дочь степного колониста из немцев. Она молчала и всегда стояла или ходила по дортуару – сидеть на кроватях днем, как в тюрьме, было категорически запрещено – словно застывшая, глядя куда-то в себя.

И было странно видеть этих молодых интересных девушек, говорящих даже между собой исключительно на немецком. Создавалось впечатление, что действительно немцами покорен уже весь мир, и нет на свете ни Франции, ни Англии, ни России.

Все девушки, кроме француженок и, как ни странно, Стази, боялись возможных поползновений со стороны сопровождавших их офицеров или даже обслуги их узилища. Но время шло, а никто не проявлял к ним никакого интереса, и постепенно все успокоились на этот счет. Первый страх прошел, уступив место столь неизбежным в замкнутом женском коллективе сплетням, мелким интрижкам и гадостям. К счастью, Стази своей холодностью и замкнутостью сумела с самого начала поставить себя совершенно отдельно и в свободное время просто молча сидела в сторонке, когда остальные болтали, вышивали или дежурили.

И сегодня она заняла свое любимое место у сводчатого окна, выходившего в заброшенный парк. Здесь не мозолили глаза осточертевшие немецкие обыватели, и можно было спокойно вспоминать, как в это время в России еще не иссякали летние впечатления, учеба еще не надоела, и погода еще радовала поездками по пригородам. Еще маленькой девочкой Стази объехала с родителями и братом все малоизвестные закоулки когда-то роскошных имперских дач, от Павловска до Лисино-Корпуса, и почти разлюбила парадность официальных резиденций. Тем более что теперь они кишели народом, плюющимся семечками и разевающим рты на ночные горшки императриц. Сердце ее принадлежало заброшенным, но еще живым особнячкам где-нибудь в Дудергофе или Михайловке, Мартышкине или Графской Славянке. Там еще хранился нетронутым дух минувшего, там грустилось и плакалось легко и светло.

Неожиданно вечернюю тишину парка нарушило урчание машины, и к заднему крыльцу училища, всегда закрытому, медленно подполз сверкающий «хорьх». Из него вышло несколько не менее сверкающих офицеров. Закатные лучи падали на их сапоги, козырьки фуражек, погоны и пуговицы и загорались ослепительно-багровым светом, будто все они были облиты кровью. Зрелище было страшное, но завораживающее, и Стази невольно вцепилась пальцами в подоконник, будучи не в силах ни оторвать взгляда, ни отвернуться.

Дверь тут же открыл кто-то невидимый под навесом крыльца, и через пару минут под сводами уже гулко раздавались ритмичные шаги.

– В капеллу идут! – послышался испуганный шепот.

В бывшей капелле теперь находилось что-то вроде приемной, куда девушки попадали только по прибытии или по каким-то иным важным случаям. Так, например, именно в капелле совсем недавно им зачитали сообщение о взятии войсками вермахта Киева.