– Свободных людей! – весь так и передернулся Мальцев. – Да где вы их видели и видите, генерал?! Эти? – Он махнул в сторону нескольких, судя по возрасту, лейтенантов, куривших одну папиросу на всех и полностью поглощенных счетом затяжек у каждого. – Или в Советах, среди своей офицерни, которые пили, дебоширили да баб насиловали? Это не люди, генерал, это, в чем совершенно согласен с немцами, просто унтерменши. А потому и стоять во главе партии должны немцы.

– Я уже в курсе, милейший. Кстати, вот он идет, ваш юберменш. – Трухин лениво повернулся в сторону подходившего к ним стройного молодого офицера.

Мальцев выкинул руку, а Трухин небрежно поднес свою к фуражке.

– Добрый день, – весело, с любопытством переводя взгляд с одного на другого, поздоровался немец. – Рад, что две стороны одного дела пытаются найти общий язык. Зондерфюрер[37] фон Зиверс, – представился он Трухину. – Не жду взаимного ответа, поскольку документы ваши читал и с господином Штрик-Штрикфельдом беседовал. Впрочем, у меня к вам есть еще вопросы, прежде чем сообщу вам приятную новость. – Зиверс неожиданно перешел на немецкий:

– Herr Truchin, ich weiss, dass Strickfeld schon mit Ihnen daruber gesprochen hat, aber wir haben neues Material erhalten und wollen eine Antwort.

– Ich bin bereit, Ihnen Ihre Fragen zu beantworten. Nach Moglichkeit, versteht sich.

– Wie uns bekannt ist, wurde der Dekan Ihrer besonderen Fakultat im Juli 1937 verhaftet. [38]

– Leider, ja. Das ist mir bekannt.

– Ist Ihnen dann ebenfalls bekannt, dass er bei der Anhorung ausserte, er sei vor einem Jahr mit Ihnen auf einer Kriegsinspektionsreise gewesen…

– Kriegsinspektorenreise, Sonderfuhrer.

– …und habe dort den Oberleiter des Oberst-Lehrganges von Truchin mit dem Ziel einer Verschworung fur eine antisowietisch-faschistische Organisation angeworben. – Зиверс сделал паузу, желая насладиться произведенным впечатлением, но надменное лицо Трухина оставалось равнодушным. – Was sagen Sie dazu?

– Ich sage nur, dass die Aussagen des ungluckseligen Pavlovs moglicherweise die einzigen waren. Oder auch, dass ich keinen hohen Rang hatte, ich war nicht Mitglied der Partei. Ich bitte Sie, wer braucht mich schon?

– Und dennoch gibt es Hunderte wie Sie, und sogar solche mit tieferem Rang.

– Ich kann Ihnen nicht mehr berichten, Sonderfuhrer. Und meinen Bruder, Sergej, haben sie ein Jahr vor dem Krieg gegen Finnland trotzdem festgenommen und erschossen. Also… entschuldigen Sie, Sonderfuhrer.

– Aber Truchin, Sie haben meine Neuigkeit nicht mal zu Ende gehort![39] – крикнул ему в спину Зиверс.

– Ich hore.

– Die Leitung hat die russische Diaspora in Berlin um Hilfe gebeten. Bald werden Postsendungen eintreffen…

– Danke, мне вполне хватает пайка.

– …und die Gottesdienste werden erlaubt werden[40].

И губы Трухина свел мучительный спазм.

Господи, сколько он не молился в открытую? Перед глазами запрыгали разноцветные огоньки лампадок в комнате у няни, куда он заходил вечером, уже простившись с родителями. Они казались светом волшебного царства, великого царства справедливости и добра на всей земле. Голые коленки на сухом теплом полу, старательно вжимаемые в плечи и лоб детские пальцы, сладкие слова, повторяемые за няней… Владыко, прости беззакония наша… Неужели так и прощал? Огоньки незаметно превратились в розовое зарево Пасх. Братья в гимназических мундирах, отец, прикалывающий перед зеркалом ордена, мать в шелке, с напудренными волосами. Они никогда не ездили на эту службу, а шли пешком. Упоительно было идти светящимися каждым домом улицами, когда из всех дворов под лай собак, под скрип калиток вытягивался праздничный народ, а меж деревьями сверкали усеянные фонариками колокольни. Сплошным гулом ревели колокола, но все их медные голоса перекрывал тысячепудовый бас собора. Земля вокруг храма уставлена глиняными плошками, а чуть подальше, на самом берегу пылали бочки из-под нефти и смолы, и от их огней красные стены церкви пылали еще жарче. Волга расстилалась черным зеркалом, хрустели льдины, струились звезды… Он был в самом центре готового свершиться чуда. А потом отходила заутреня, и начиналось христосование, священники и клир стояли на амвоне, а перед ними лился бесконечный людской поток. Троекратные поцелуи, красные яички из руки в руку, бельевые корзины разноцветных яиц… Там, на Дебре, он впервые поцеловал крестным поцелуем Валечку… А на улице уже заря, от которой розовеют вывернутые на берег сахаристые льдины, гудят пустынные площади. На Губернаторском родителей, сестру и няню уже ждала карета, а они с братьями возвращались опять пешком, по бульвару уже насвистывали птицы… И он ни за что не отдаст этих воспоминаний.