Бекаа, Ливан
сентябрь 82
«Переводя Гвироля через тьму…»
Переводя Гвироля через тьму,
за известковое держа его запястье —
и нам уже
– не одному —
переходить течение несчастья.
В тумане берег твой, нельзя назад,
а впереди дымы сошли на воды
и – потому —
идем, мой страшный брат!
Плевать, что поводырь не помнит брода.
[1983]
«Когда в жару нагишом лежим…»
Когда в жару нагишом лежим
рифмуя с ножом окончание жил
стиль называется ориенталь
быть может это неважный стиль.
Но что поделать – закрой глаза
на отраженье полночных светил
на бедре на лбу животе и лбу
уже своем – что и ощутил.
Встань и выпей, поскольку пить
надо в хамсин – почему и пил —
и вспомни, что молнию ибн-Гвироль
недавно с летучею мышью сравнил.
Я так это вижу: сухая тьма
тихо, мило, пейзаж и уныл
и: бах! Большая летучая мышь
в сиянье мгновенном разлома крыл.
О Боже, дозволь мне увидеть дождь.
[1983]
«Слава! Желтый твой снег…»
Слава! Желтый твой снег,
Юность тоже далече.
Никого и здесь нет,
с коим был безупречен.
Только в тьмы стороне —
чем – как крыльями – нечем —
спирт порхает во сне
есть мою печень.
Говорил – а кому?
с кем на войлоке черном?
Ну – так в нашем дому
потолками просторно!
Ну так в нашем дому
и висеть одному
незазорно.
Придыхая в дыму
выси горней.
Воя б, как выгибал
стан зверюги свободной,
уж бы как погибал
я красно всенародно,
кабы да по губам
стих не мазал холодным.
По губам.
Жаль, нельзя перечесть,
то, чего не случилось.
Это чья – это месть —
это чья ж эта милость?
Там, где пение есть
горло и отворилось.
Значит – Глория нам!
Пусть и вечная память.
Пусть не по именам
станут в честь горлопанить.
Жаль – нельзя только нам
глянуть по сторонам —
негде голосу падать.
Иерусалим
февр. 83 г.
Последние куплеты для Аглаи
Не станет мне опять
любовь и непечаль,
а встанет черт зиять
у левого плеча,
где родинки печать,
где пляшет луч луны,
чтоб сердце отличать
от четной стороны.
А станет мне печаль.
А к полночи тоска
цитаткой про – проверещать
возьмется у виска,
прильнет и ляжет дрянь коза
лицо мое сосать,
в том месте, где луна сиять
в глаза втекает вспять.
И у меня была
любовь, жаль, кажись,
что не любовь прошла,
а вовсе даже – жизнь.
О, задержись в дверях!
Я остаюсь среди
уже не лиц, а рях
при черте позади.
Да при такой луне
куда ж ему еще,
когда его ко мне
куда уж как влечет,
его ко мне влечет,
меня же к вам, мадам,
Что не отдал еще
скажите – я отдам.
Впрочем представьте счет, причем
по памяти, мадам.
Но понимаю сам,
что мне не сниться вам.
И вам не сниться мне,
И нам не сниться нам.
Мы никакого серебра
не нажили добра.
Мельчает серебро
золототканно петь.
Знать было, раз прошло,
а что осталось ведь?
Осталось ремесло
выламывать комедь,
Конечно вам, мадам, назло
из духа выдуть медь.
Знать было, раз прошло,
и, коль на то пошло,
осталось пожелать,
чтоб не о чем жалеть.
А если есть о чем —
чего б и предпочел —
есть место, ангел мой, сиять
за правым за плечом.
Но видимо – луна —
и – право – несветла.
У нас, мадам, любовь была,
а где теперь она?
Она на всех парах
ту-ту, и сквозняки
в разинутых дверях
торчат как языки.
Увы, склонение зимы
неблагосклонно к нам,
а то примерили бы мы
себе пару панам,
дурную даром ли водил
компанью да на грех
на свет полуночных светил
порядочных потех.
В полуночи следил,
ступал на козий снег!
Я так давно один,
что это уже век.
Он был ли нехорош,
иль мы нехороши,
аль жид заначил грош
на упокой души?
Или схизматик-лях
залез на вдовий двор,
Иль прямо на пустых полях
нам пишут приговор,
что черт мой, лицемер,
диктует за спиной,
иль я, ваш кавалер,
заигрывал с луной?
Но я уже писал, мадам,
что жизнь – она длинна,
она одна, она бедна
событьями, а дам
в ней на четыре марьяжа,
а черт не шулер, чай?
И все равно в конце лежат
два джокера: «Прощай!»