– Voyons, mon vieu russe… apresent № 3… – говорила она гортанным контральтовым голосом.

– Нумер труа? Ладно… Будь по-вашему, – отвечал Конурин. – Труа так труа.

Шар покатого бильярда летел в гору по зеленому сукну и скатывался вниз. Конурин проиграл.

– C'est domage, ce que nous avons perdu… Mais ne pleurez pas… Mettez encore.

Она взяла у него две серебряные монеты и швырнула их опять в лунку номера третьего. Снова проигрыш.

– Тьфу ты пропасть! – плюнул Конурин. – Не следовало ставить на тот же номер, мадам-мамзель. Вали тринадцать… Вали на чертову дюжину… Ведь на чертову дюжину давеча взяли два раза.

– Oh non, non… Laissez moi tranquille… – ударила она его по плечу и снова бросила ставку на номер третий.

– В таком разе хоть выпьем, мадам-мамзель, грешного коньячишку еще по одной собачке, для счастья… – предлагал ей Конурин, умильно взглядывая на нее.

– Assez… – сделала она отрицательный жест рукой.

– Что такое ace? Ну а я не хочу асе. Я выпью… Прислужающий! Коньяк… Давай коньяку… – поманил он гарсона, стоящего тут же с графинчиком коньяку и рюмками на тарелке.

Гарсон подскочил к нему и налил рюмку. Конурин выпил.

– Perdu… – произнесла барынька.

– Опять пердю! О, чтоб тебе ни дна ни покрышки! – воскликнул Конурин.

В это время к нему подошла Глафира Семеновна и сказала:

– Иван Кондратьич… Бросьте играть… Ведь вы, говорят, ужас сколько проиграли.

– А! Наша питерская мадам теперь подъехала! – проговорил Конурин, обращаясь к ней пьяным раскрасневшимся лицом с воспаленными узенькими глазами. – Постой, постой, матушка… Вот с помощью этой барыньки я уже отыгрываться начинаю. Пятьдесят два франка давеча на чертову дюжину мы сорвали. Ну, мамзель-стриказель, теперь катр… на номер катр… Ставьте своей ручкой, ставьте… – обратился он к накрашенной барыньке.

– Да бросьте, вам говорят, Ивам Кондратьич, – продолжала Глафира Семеновна. – Перемените хоть стол- то… Может быть, другой счастливее будет… А то прилипли к этому проклятому бильярду… Пойдемте к столу с поездами.

– Нет, постой… – упрямился Конурин. – Вот с этой черномазой мамзелью познакомился, и уж у меня дело на поправку пошло. Выиграли на катр? Да неужто выиграли? – воскликнул он вдруг радостно, когда увидел, что крупье отсчитывал ему грудку серебряных денег. – Мерси, мамзель, мерси. Вив ли Франс тебе – вот что… Ручку!

И он схватил француженку за руку и крепко потряс ее. Она улыбнулась.

– Вот что значит, что я коньяку-то выпил. Постой, погоди… Теперь дело на лад пойдет, – бормотал он.

– А выиграл на ставку, так и уходи… Перемени ты хоть стол-то!.. – подступил к нему Николай Иванович. – Сам пьян… Не ведь с какой крашеной бабенкой связался.

– Французинка… Сама подошла. «Рюсс?» – говорит. Я говорю: «Рюсс»… Ну и обласкала. Хорошая барынька, только вот басом говорит.

– А ты думаешь, что даром она тебя обласкала? Выудить хочет твои потроха. Да и выудит, ежели уже не выудила еще…

– Нет, шалишь! Я свою денежную требуху тонко соблюдаю… Труа! На номер труа!

– Пойдемте к другому столу! – воскликнула Глафира Семеновна, схватила Конурина за руку и силой начала поднимать его со стула.

– Стой, погоди… Не балуйтесь… – упрямился тот. – Мамзель, ставь труа.

– Не надо труа. Забирайте ваши деньги и пойдемте к другому столу.

Глафира Семеновна держала Конурина под руку и тащила его от стола. Николай Иванович загребал его деньги. Француженка сверкнула глазами на Глафиру Семеновну и заговорила что-то по-французски, чего Глафира Семеновна не понимала, но по тону речи слышала, что это не были ласковые слова.

Конурин упрямился и не шел.

– Должен же я хоть за коньяк прислужающему заплатить… – говорил он.