Разговаривая таким манером, они очутились на бульваре. Капитон Васильевич пожал всем руки, как-то особенно томно повел глазами перед Глафирой Семеновной и зашагал от них.

– Ах, какой прекрасный человек! – сказала Глафира Семеновна, смотря ему вслед. – Николай Иваныч, не правда ли?

– Да кто ж его знает, душечка… Ничего… Так себе… А чтобы узнать, прекрасный ли он человек, так с ним прежде всего нужно пуд соли съесть.

– Ну, уж ты скажешь… Ты всегда так… А отчего? Оттого что ты ревнивец. Будто я не заметила, каким ты на него зверем посмотрел после того, когда он взял меня под руку и повел к столу, где играют в поезда.

– И не думал, и не воображал…

– Пожалуйста, пожалуйста… Я очень хорошо заметила. И все время на него косился, Когда он со мной у стола тихо разговаривал. Вот оттого-то он для тебя и не прекрасный человек.

– Да я ничего и не говорю. Чего ты пристала!

– А эти глупые поговорки насчет соли! Без соли он прекрасный человек. И главное, человек аристократического общества. Вы смотрите, какие у него всё знакомства! Князья, графы, генералы, посланники. Да и сам он, наверное, при посольстве служит.

– Ну, будь по-твоему, будь по-твоему… – махнул рукой Николай Иванович.

– Нечего мне рукой-то махать! Словно дуре… дескать, будь по-твоему… Дура ты… как бы то ни было, но аристократ. Вы посмотрите, какие у него бакенбарды, как от него духами пахнет.

– Да просто земляк. Чего тут разговаривать! По-моему, он купец, наш брат Исакий, или по коммиссионерской части. К тому же он и сказал давеча: «Всякие у меня дела есть». Что-нибудь маклерит, что-нибудь купит и перепродает.

– И ничего это не обозначает. Ведь нынче и аристократы в торговые дела полезли. А все-таки он аристократ. Вы, Иван Кондратьич, что скажете? – обратилась Глафира Семеновна к мрачно шедшему около них Конурину.

– Гвоздь ему в затылок… – послышался ответ.

– Господи! Что за выражения! Удержитесь хоть сколько-нибудь. Ведь мы в Ницце, в аристократическом месте. Сами же слышали давеча, что здесь множество русских, а только они не признаются за русских. Вдруг кто услышит!

– И пущай. На свои деньги я сюда приехал, а не на чужие. Конечно же гвоздь ему в затылок.

– Да за что же, помилуйте! Любезный человек, провозился с нами часа три-четыре, все рассказал, объяснил…

– А зачем он меня в эту треклятую игру втравил? Ведь у меня через него около полутораста французских четвертаков из-за голенища утекло, да сам он восемнадцать четвертаков себе у меня выудил.

– Втравил! Да что вы, маленький, что ли!

Конурин не отвечал. Они шли по роскошному скверу, поражающему своей разнообразной флорой. Огромные камелии были усеяны цветами, желтели померанцы и апельсины в темно-зеленой листве, высились пальмы и латании, топырили свои мясистые листья рога агавы, в клумбах цвели фиалки, тюльпаны и распространяли благоухание самых разнообразных расцветок гиацинты.

– Ах, как хорошо здесь! Ах, какая прелесть! – восхищалась Глафира Семеновна. – А вы, Иван Кондратьич, ни на что это и не смотрите. Неужели вас все это не удивляет, не радует? В марте и вдруг под открытым небом такие цветы! – обратилась она к Конурину, чтобы рассеять его мрачность.

– Да чего ж тут радоваться-то! Больше полутораста четвертаков в какой-нибудь час здесь ухнул, да дома приказчики в лавках, может статься, на столько же меня помазали. Торжествуют теперь, поди, там, что хозяин-дурак дело бросил и по заграницам мотается, – отвечал Конурин.

– Скажите, зачем вы поехали с нами?

– А зачем вы сманили и подзудили? Конечно, дурак был.

Они вышли из сквера и очутились на набережной горной реки Пальон. Пальон быстро катил узким потоком свои мутные воды по широкому каменисто-песчаному ложу. Конурин заглянул через перила и сказал: