Тошнота разрывала мне внутренности. Я почувствовала, как желчь поднимается ко рту и судорожно, с болью, извергла из себя всего несколько наперстков бледной жидкости да две-три слезинки, от которых у меня защипало в глазах.

Мужчина вцепился в ворот моего свитера.

– Гляди, что ты наделала, дура несчастная! – рявкнул он, показывая на свои запачканные ботинки.

Должно быть, его пальцы скользнули по моей шее. «Антуан», – пролепетала я. Коридор начал кружиться, мое тело обмякло, я почувствовала, что теряю сознание. Увидела мельком, как незнакомец исчезает, ускорив шаги – наверняка опасался новых неприятностей. Потом меня накрыло тенью.

Понадобился этот инцидент, чтобы я вспомнила. До Жюста, после Жюста. А главное, никогда при Жюсте, вплоть до этого вечера. В ресторане-то они сперва волновались, но потом в конце концов это неизбежно стало вызывать лишь смех. Надо уточнить: два-три раза в месяц как минимум. Сначала белизна, потом звезды и черная дыра. Хозяин спешил растрезвонить по всему залу: Аньес опять в отрубях!

Они перестали беспокоиться, знали, что я очухаюсь. Мне бы в цирке выступать со своим обморочным номером: почувствовав первые же симптомы, я старалась уединиться в таком месте, где могла бы упасть, ничего себе не повредив. Затем, сохраняя часть сознания в своем бессознательном состоянии, я была способна поддерживать или прервать эту искусственную кому по собственному желанию. Я путешествовала в каких-то фантастических областях, витала в полной черноте, слушала песнь безлицых сирен. Каким бы ни становился контекст, который предшествовал падению в бездну, сама экскурсия была приятной. Я продвигалась сквозь разноцветные детские рисунки, сквозь успокаивающие запахи, сквозь какие-то пушистые субстанции. В этом последнем измерении мои чувства вновь обретали наконец разумное обоснование.

Я вернулась в наше купе. Жюст все еще читал. Так что мы прожили эти несколько минут на параллельных путях. Про мое злоключение он так и не узнал: ничего не видел и ничего не почувствовал. А я ничего не сказала. У меня еще немного болело сердце, но ноги уже окрепли. Я молча села и стала напоследок смотреть в ночь, несущуюся вдоль рельсов. Прибытие было неотвратимо: пассажиры уже вставали со своих мест, становились похожи на собственный багаж. Некоторые шли, навьюченные лыжами, натыкались на перегородки, вместе шутили, обменивались обещаниями горячего вина и хорошей лыжни. Весь поезд шумел, приобретая веселый каникулярный вид.

Жюст поднял глаза и захлопнул книгу.

– Конечная остановка, Мамочка. Приехали!

Он достал сумку, протянул мне пальто.

– Давно в горах не была? – спросил он, подталкивая меня к двери.

Я сказала Жюст, что никогда здесь не была, а снег для меня – только грязная каша под колесами машин, я его другим никогда и не видела. Он мне не поверил. Хотя так и было. Ну да, мои родители предпочитали море, каждый год туда уезжали на пять недель: один и тот же пляж, те же волны, тот же кемпинг, та же свалка – берег моря вечно притягивает отбросы.

– Ни книг, ни музыки, ни снега… Какая тоска, – заключил Жюст позже, когда автобус вез нас к шале. – А с тех пор как ты живешь одна, что ты делаешь со своим временем? Вот загадка!

Мне не хотелось врать, но для объяснений было слишком поздно. Так что я всего лишь сказала:

– Я так мало выхожу, Жюст.

Он не настаивал. Мы прижались друг к другу на дерматиновых сиденьях. А поскольку наши места были в самом конце автобуса, никто нас не видел, и мы тоже никого не видели.

– Прямо как школьники, – сказал Жюст.

И наши губы, а потом наши тела, уже не разлучались.