шоссе. Другие канавы, луга и леса. Другая Москва, куда надо вернуться, дом тоже другой. Происходило все явно в ином измерении, где несомненное – лишь ностальгия по бесконечно далекому дому, покинутому нами давно, в начале времен. Вспомнился Босх, «Блудный сын», теперь вспоминается «Возвращение в родные края» Гёльдерлина… Потом показалось, что слушает эту историю и размышляет над ней кто-то другой, вовсе не я, а я – лишь бездеятельное пустое присутствие при этом всем. Затем – мертвый сон.

Следующее, что помню, и есть самое главное, но вряд ли удастся ту ситуацию вразумительно изложить, поскольку я толком не понял, что именно произошло и произошло ли вообще что-нибудь. Тем более что не было никаких приключений, событий, то есть отсутствовал всякий сюжет. Только сама атмосфера, пространство, пейзаж, состояние. Попробуйте кратким внимательным взглядом окинуть величественный ландшафт, затем отвернитесь, уйдите и постарайтесь его описать или каким-нибудь образом выразить его суть, схваченную с первого взгляда. Получится плохо. Может, красиво, будь вы поэт, но неадекватно – по вашим словам не получится вообразить именно этот ландшафт, суть же, будь вы и философ, окажется тоже не та. Даже отлично понятное с первого взгляда (когда еще не успели подумать, проанализировать, сообразить) невозможно ни выразить, ни передать. Что говорить в таком случае об открывшемся непостижимом.

Утром, по-прежнему в Клязьме, мы сидели на мокрой зеленой лужайке у заброшенного храма, человек, верно, пять. Свинцовое небо, идея дождя. Кроме нас, никого. Мертвая тишина. Только стаи ворон где-то у купола яростно каркали иногда; бывало, от ветра шумела листва. Редко, но кто-то вдруг что-нибудь говорил, коротко, скупо. Вокруг ничего необычного и вместе с тем ирреальное все, особенно тишина. Течения времени не ощущалось. Какое сегодня число, который в конце концов час – беспредметная мысль, ни о чем. Пространство тоже куда-то девалось: казалось, вне этой лужайки, быть может, и нет ничего. Где, собственно, мы оказались? – тоже абсурдный вопрос. Но были мы точно не здесь. Если взять карту, отметить крестиком нашу позицию и приехать туда на метро, электричке, машине, в пространство, в которое нас занесло, не попадешь. Найдется, конечно, и храм, и трава, найдутся ворóны, однако не те: лишь пепел, погасшее отражение, отражение отражений нашей лужайки, затерянной где-то в невидимом мире, в сферах иных, у границ бытия.

В данный момент, вспоминая мельчайшие подробности, все представляется мне куда как реальнее, чем было тогда. Материя того места, выходит, была еще тоньше, субтильнее материи воспоминания, воображения, сна. Так или иначе, но мы как-то воспринимали и себя, и друг друга, и все вокруг. Эмоции? Ни страха, ни ужаса, ни особенной радости, вообще ничего. Безмолвие перед непостижимым, безмолвие мыслей и чувств. Причем и это безмолвие ирреальное тоже…

Пространство, в котором мы находились, не было инфернальным, не было земным и, само собой разумеется, не было и небесным, оно было, наверное, пограничным – одно, и другое, и третье как-то присутствовало в нем, в зависимости от того, как и куда посмотреть. Пристальный взгляд открывал соответствующие врата, но никто ни в одни из них не уходил. Зыбкое место – неопределенности, непредсказуемости, непостижимости, но и скрытой силы, а также возможности выбрать любое направление, сколько угодно. Но все как мираж…

Головин, разумеется, кто же еще, завел нас туда. Вероятно, нарочно, но, думаю, нет: он всегда сторонился роли наставника, проводника.