Подчеркнем, что вещность газеты – как предмета, мало к чему обязывающего, дешевого и одноразового – напрямую связана с границами собственно дискурса массовой информации. Это дискурс, который проникает повсюду – в дом человека, на его работу, в транспорт, в места отдыха. Всюду можно купить и прочитать газету, и всюду ее можно выбросить. Таким образом, вещные границы газеты оказываются связанными с границами самого дискурса, а это значит, что феномен вещных границ газеты имеет функциональную природу.
Вещное начало газеты как воплощения дискурса, несомненно, связано с ее внешним видом – как у всякой вещи, функционирующей в быту человека. Не вдаваясь в детальный анализ структуры и семиотических функций текстовых элементов титульного листа и последней страницы нашего номера газеты, заметим, что они изобилуют цветовыми стимулами, обращенными к читателю, и среди них достаточно очевидный – это сочетание цветов российского флага: на белом фоне красный шрифт, и рядом – белый шрифт на светло-синем фоне. Вряд ли это сочетание несет здесь какой-либо заданный смысл (в конце концов, «Комсомольская правда» – это уже не политическая листовка), однако язык цветов и их сочетаний неутомимо делает свою семиотическую работу, и тем самым неизбежно вводит читателя, хотя бы на миг, в сферу политического дискурса, а более точно – в лаконичный ряд непререкаемых истин государственного символизма. Зачем это нужно таблоиду? На этот вопрос, кажется, можно ответить другим вопросом: зачем напротив Кремля – ГУМ (или наоборот)?
«Словно бы» и «как бы»
В порядке зачина приведем автоцитату: советская газета своим размахом словно бы демонстрировала властность самого официального идеологического дискурса; большой формат как бы подчеркивал самодостаточность и весомость советской газеты. Выделенные курсивом союзы уклончивого сравнения весьма характерны для интерпретации, которая сомневается в самой себе[46]. Чтобы прояснить позицию, необходимо сделать достаточно значимую оговорку о соотношении меры субъективного и объективного в нашем анализе. Интерпретация как таковая, в самом общем виде, есть некий путь (таящий в себе и моменты необходимого, и обыденного, и случайного) создания и воссоздания сети смыслов – а всякий смысл есть слияние субъективного, привносимого интерпретатором (его личные впечатления, индивидуальная память, пристрастия и предубеждения) и объективного, но транслированного все тем же интерпретатором (язык, идеологические и культурные коды и др.). Но где та зыбкая граница между субъективным и объективным в интерпретации – и, в частности, в нашей? В свое время Р. Барт предложил снять самое противопоставление субъективного объективному: «… в конечном счете моя субъективность – не более чем общность стереотипов»