Вот он снова изучает бесконечно запутанные отпечатки множества копыт. Вот он наткнулся наконец на прямой след и двинулся к заросли сумаха. Вот он въезжает в эту заросль по тропинке тапиров и, проехав ярдов триста, попадает на прогалинку, освещенную косыми лучами заходящего солнца. И здесь ему представляется такое зрелище, что кровь его холодеет, а потом закипает, точно лава, а с губ срывается крик гневного изумления. Ибо видит он взнузданного и оседланного коня, неподвижно стоящего с опущенной почти до земли головой, касаясь мордой распростертого на земле человеческого тела, а в этом бездыханном теле гаучо с первого же взгляда узнал Гальбергера…

Конь неподвижно стоял у распростертого на земле человеческого тела

Прошла ночь. Солнце всходит над Чако и лучи его золотят стволы пальм, разбросанных купами вдоль берегов Пилькомайо. Не успел еще багровый диск всплыть над вершинами дерев, как из зарослей сумаха, где Людвиг Гальбергер напрасно скрывался от Вальдеца и его сообщников, выехало двое всадников.

Показались они не с того конца, откуда накануне проник в эти заросли Гальбергер, а полумилей выше по течению притока, где заросли покрывают весь склон, начиная от берега реки, и резко обрываются, уступая ровной степи. На склоне заросли редеют, и всадники могли бы ехать рядом, но один из них движется впереди, ведя лошадь своего спутника на сыромятном ремне, привязанном к удилам.

Так поднимаются они по склону, и вот перед ними уже просвечивает огромная безлесная равнина с кое-где разбросанными купами пальм.

Теперь между ними и открытой равниной лишь полоса кустов. Передний всадник привстает на стременах и, переводя взгляд с места на место, внимательно исследует всю равнину. Выражение лица его напряженное.

Вот он снова опускается в седло и едет кустарником: путь, очевидно, свободен. Однако, выбравшись из кустарника, он еще раз оглядывает степь.

Солнце уже поднялось над горизонтом, и лучи его бьют всаднику прямо в лицо, – лицо, смуглое от природы и мрачное от тревожных мыслей, но честное и открытое, ибо это лицо Гаспара-гаучо.

Но кто же его спутник? Несмотря на яркий утренний свет, узнать его нельзя, так как лицо его почти все закрыто нахлобученной на лоб широкополой шляпой. Голова его странно свешивается на грудь, чуть не касаясь ее подбородком. Широкий плащ до колен укутывает фигуру.

Лицо его спутника закрыто нахлобученной на лоб широкополой шляпой

Едучи за гаучо, ведущим его лошадь на длинном недоуздке, он не произносит ни слова, не делает ни малейшего жеста. Он сидит в седле неподвижно и только покачивается в такт шагам лошади. Даже руки его не шелохнутся – он не управляет поводьями, бессильно отдаваясь на волю Гаспара. Можно подумать, что это пленник, прикрученный к седлу ремнем или отказавшийся от всякой мысли о бегстве. Но Гаспар – человек мирный, разбоем он не занимается: с какой стати потащит он кого-нибудь за собой насильно?

Но, кто бы ни был неподвижный всадник, Гаспар не обращает на него внимания. Он с ним не заговаривает и даже не оборачивается к нему; гаучо пытливо оглядывает равнину, обшаривая глазами каждый кустик, каждую ложбинку. В то же время он бормочет вполголоса:

– Нет, возвращаться берегом нельзя. Кто бы ни были негодяи, совершившие гнусное дело, они, должно быть, вертятся где-нибудь у реки. Встреться я с ними, они, пожалуй, угостят меня тем же, что и его. Нет, лучше уж сделать крюк и поехать другой дорогой… Да я ведь знаю довольно короткий путь. Можно будет добраться до дому, ни разу не подъехав к реке. Если к этому грязному преступлению приложили руку тобасы, – а, как это ни тяжело, я склонен думать, что без них не обошлось, – то кое-кто из них отправится назад, в становище. Надо держаться от него подальше… Нелегко будет пробраться по открытому месту так, чтобы никто нас не заметил… Но пока что никого, кажется, не видать…