Горькие воспоминания о том, какую роль Екатерина сыграла в смерти мужа, вскипают в груди, как молоко. Чтобы примириться с содеянным, она постоянно напоминает себе о муках Латимера – о криках боли, о его истерзанном теле, об отчаянной просьбе… Екатерина вдоль и поперек изучила Библию в поисках оправдания, однако не нашла ни одной строчки об убийстве во благо. Она убила собственного мужа, и ее греху нет прощения.

Держась за руки, Екатерина и Маргарита входят в Большой зал. Внутри пахнет дымом и мокрой шерстью. Люди толпятся, как на рыночной площади в базарный день, – стоят в нишах, прогуливаются по галереям, щеголяя друг перед другом изысканными нарядами, играют на деньги в «лису и гусей»[5], карты или кости и приветствуют выигрыши и проигрыши громкими криками.

Маргарита потрясенно оглядывается по сторонам. Она редко покидает родные стены, никогда не бывала при дворе, и после гробовой тишины, царящей в траурном Чартерхаусе, перемена для нее слишком резкая. В своих траурных платьях Екатерина и Маргарита кажутся чужими среди разодетых дам, которые плывут по залу, покачивая яркими юбками, будто в танце, и наблюдают исподтишка, кто восхищается их нарядами, а кто одет лучше. В моде маленькие собачки – они сидят на руках или семенят следом за хозяйками. Один находчивый песик пристроился на длинном шлейфе платья, и это забавное зрелище даже у Маргариты вызывает улыбку.

Бегают туда-сюда пажи и распорядители, слуги парами тащат корзины с дровами для каминов. Десятки кухонных мальчишек накрывают к ужину длинные столы. Большой зал полнится звоном посуды. Ему вторят разрозненные звуки музыкальных инструментов, которые постепенно складываются в связную мелодию. Екатерина с наслаждением прислушивается к музыке. Как хорошо было бы закружиться в танце!.. Впрочем, она запрещает себе эти мысли: танцевать пока рано.

Проходит отряд стражников, и все расступаются, чтобы дать им дорогу. Екатерина гадает, куда они идут – уж не арестовывать ли кого-нибудь?.. До чего же не хочется быть при дворе! Однако приказ есть приказ.

Неожиданно чьи-то ладони закрывают ей глаза. От испуга перехватывает дыхание, но она быстро догадывается, кто стоит за спиной, и со смехом объявляет:

– Уильям Парр, я тебя знаю!

– Но как?! – изумляется Уильям.

– Твой запах ни с чем не спутать, братец! – отвечает Екатерина, с притворным отвращением зажав нос.

Уильям широко улыбается; торчат во все стороны взлохмаченные медные волосы, в разноцветных глазах (один бледно-голубой, другой карамельный) мерцают озорные искорки.

От группы друзей, окружающих Уильяма, отделяется мужчина, сплошь состоящий из длинных линий – нос, лицо, ноги, глаза, как у гончей. И все же он довольно привлекателен – возможно, благодаря непоколебимой уверенности в себе, которую сообщает ему статус старшего из братьев Говардов и будущего герцога Норфолка.

– Леди Латимер! И не упомню, когда в последний раз имел удовольствие вас видеть.

– Суррей! – улыбается Екатерина. Возможно, пребывание при дворе будет не таким уж невыносимым. – А вы по-прежнему пишете стихи?

– Пишу и рад сообщить, что заметно усовершенствовался в этом искусстве.

Когда они были еще детьми, Суррей сочинил для Екатерины сонет, который потом служил неизменным поводом для шуток из-за рифмы «добродетель» – «задеть бы». Вспомнив об этом «юношеском недоразумении», как характеризовал его сам поэт, Екатерина невольно смеется.

– Мне горько видеть вас в трауре, – посерьезнев, говорит Суррей. – Я слышал, как сильно страдал ваш муж. Должно быть, смерть стала для него избавлением.

Екатерина молча кивает и пристально вглядывается в лицо Суррея, пытаясь угадать, подозревает ли он. А вдруг обстоятельства кончины Латимера уже известны? Вдруг о них вовсю судачат при дворе? Может быть, бальзамировщики нашли следы отравы во внутренностях покойника?..