– Как поживает твоя эйсоптрофобия? – Анна всегда возникала внезапно, даже когда ее появление было ожидаемо.

– Чего? – От испуга я едва не подпрыгнул. Мозг, выдернутый из уютных объятий прошлого, тщетно пытался переварить незнакомое труднопроизносимое слово.

– Так называется боязнь зеркал, я в Сети посмотрела, – в голосе моей подруги звучало удовлетворение от произведенного эффекта. Надо признаться, после того случая в ночном клубе в зеркало я действительно заглядывал с некоторой опаской, так что она, как обычно, попала в точку.

Анна бесцеремонно нажала на клавишу музыкального центра, заставив Дебюсси умолкнуть, затем обвела цепким взглядом мизансцену и – я уверен – точно вычислила, чем я только что занимался.

– Тебе так уютнее? – произнесла она с нажимом, разумеется, имея в виду отнюдь не внешнюю обстановку.

Комнату в студенческом общежитии, которую я делил со своим приятелем Виталием Сосновским, за крайне жизнелюбивый нрав прозванным Дольчевитой, сложно было назвать уютной, из позитивных прилагательных ей бы подошло разве что определение «чистая». Единственное, что здесь было хорошего – высота потолков. Выросший в «хрущевке», я благоговел перед обилием пространства над головой. Из унылой картины казенного интерьера выбивался только дорогой музыкальный центр, все остальное – по-общажьи убого, потерто и тускло. Из личных вещей – лишь одежда в шкафу, несколько книг и нотных тетрадей на полке, довольно пожилой ноутбук да фотоальбом, что у меня на коленях.

Анна склонилась надо мной и провела пальцем по фотографии, которую я только что разглядывал.

– Знаешь, я ведь тогда назло тебе ушла с Никитой, – неожиданно призналась она игривым тоном. – Надеялась, ты будешь ревновать.

Совсем не дружеским жестом Анна коснулась кончиками пальцев моего лица. Господи, да что с ней происходит? С неделю назад она бросила очередного парня, не помню его имени. Ей так срочно понадобилась мужская ласка, что она готова флиртовать со мной? Я резко перелистнул несколько страниц назад, словно желая посмотреть другую фотографию, но выбор оказался неудачным. На выцветшей фотокарточке я, пятнадцати лет от роду, некрасиво по-детски рыдал, сидя за фортепиано, а Анна меня утешала. Кто и зачем умудрился нас тогда сфотографировать? Не самые лучшие воспоминания.

В тот день я подслушал разговор мамы со Славной Олей, специально приехавшей к нам из Петербурга для важной беседы.

– Руки у вашего сына прекрасные: гибкие, длинные, с послушными пальцами прирожденного пианиста, – говорила та. – Он великолепно справляется даже со сложными произведениями. И душа у мальчика чуткая, тонкая, идеальная для восприятия музыки… – Я замер, предположив, что сейчас прозвучит неизбежное «но». – …Но между душой и руками почему-то нет контакта. Он способен чувствовать, однако не в силах передать свои ощущения. Ваня может стать хорошим, техничным исполнителем, однако никогда не достигнет высот мастерства, понимаете? Я бы с радостью продолжила с ним заниматься и помогла ему максимально раскрыть способности, но, зная вашего сына, скажу, что его это не удовлетворит. Для мальчика будет лучше, если он как можно раньше это осознает и выберет для себя иное поприще…

Моя бедная добрая мама смотрела на учительницу музыки полными слез глазами, не особенно понимая, о чем идет речь, но интуитивно сознавая, что для ее сложного, непонятного отпрыска это что-то вроде смертного приговора. Больше всего ее, вероятно, мучило не то, что сын оказался недостаточно талантлив, а мысль: как сказать ему об этом? Она не ведала, что мое присутствие за дверью уже избавило ее от тягостной обязанности.