Его называли арабом и турком, это правда. Но поступали так его лучшие друзья и делали это по-свойски, душевно. Насиб не любил, когда его называли турком, он возражал против такого прозвища, раздражался, а бывало, и выходил из себя:

– Мать твоя – турок!

– Но, Насиб…

– Как угодно, только не турком. Я бразилец, – он бил огромной ручищей по своей волосатой груди, – и сын сирийца, слава Богу.

– Араб, турок, сириец, какая разница…

– Какая разница, недоносок?! Какое невежество. Ты не знаешь ни истории, ни географии. Все турки – бандиты, самая распроклятая нация на свете. Для сирийца не может быть оскорбления хуже, чем назвать его турком.

– Ну, Насиб, не сердись. Я совсем не хотел тебя обидеть. Для нас все иностранцы одинаковы…

Возможно, его называли так не столько из-за его ближневосточного происхождения, сколько из-за больших, чёрных, висячих, как у низложенного султана, усов, которые он поглаживал во время разговора. Эти пышные усы росли на толстом добродушном лице с огромными глазами, в которых вспыхивало желание при виде любой женщины. Его крупный жадный рот был готов рассмеяться в любую минуту. Это был исполинских размеров бразилец, высокий и толстый, с плоским затылком и пышной шевелюрой, с большим пузом, «как на девятом месяце» – подкалывал его Капитан, когда проигрывал Насибу партию в шашки.

– На родине моего отца… – так начинались все истории, которые он рассказывал во время долгих бесед, когда поздно вечером за столиками бара оставались только его близкие друзья.

Потому что своей родиной он считал Ильеус, весёлый город у моря среди плантаций какао, этот плодороднейший край, где он вырос. Его отец и дядья по примеру Ашкаров прибыли сюда сначала одни, оставив семьи в Сирии. Насиб приехал позднее с матерью и старшей сестрой, которой было тогда шесть лет, а ему не исполнилось и четырёх. Он смутно помнил путешествие в третьем классе и высадку в порту Баии, где их встречал отец. А когда они прибыли на корабле в Ильеус, то на берег их везли в лодке, поскольку в то время не существовало даже причала. А вот о Сирии он совсем забыл, у него не осталось воспоминаний о земле предков, настолько он сроднился с новым отечеством, настолько стал бразильцем и ильеусцем. Он словно бы родился в момент прибытия парохода в Баию, когда его со слезами обнял и поцеловал отец. Кстати, сразу после приезда в Ильеус отец Насиба, бродячий торговец Азиз, привёз детей в Итабуну, которая тогда называлась Табокас, в нотариальную контору старого Сегизмунду, чтобы записать их бразильцами.

Через четверть часа почтенный нотариус выдал ему документ о натурализации и с чувством выполненного долга положил в карман несколько мильрейсов. Он вовсе не был кровопийцей, брал дёшево и сделал доступным для всех юридический акт, превращавший детей иммигрантов, а то и самих иммигрантов, прибывших на работу в наши края, в полноправных бразильских граждан, продавая им отличные, вполне законные свидетельства о рождении.

Случилось так, что старую нотариальную контору подожгли во время одного из сражений за землю, чтобы огонь уничтожил подложные акты обмеров и регистрацию прав собственности на участки леса в Сикейру Гранди, – об этом даже написано в одной книге. Никто, а тем более старый Сегизмунду, не виноват, что книги, регистрировавшие рождения и смерти, все до одной, сгорели в огне пожара, и сотням ильеусцев пришлось пройти регистрацию заново (в то время Итабуна ещё была районом муниципалитета Ильеус). Регистрационные книги пропали, но остались свидетели, подтверждающие, что маленький Насиб и робкая Салма, дети Азиза и Зорайи, родились в местечке Феррадас и были ранее зарегистрированы в данной нотариальной конторе, ещё до пожара. Не мог же Сегизмунду поступить так неучтиво и усомниться в словах полковника Жозе Антуниса, богатого фазендейро, или коммерсанта, владельца мануфактурного магазина Фадела, пользующегося доверием местных предпринимателей? Или хотя бы в более скромном свидетельстве ризничего Бонифасиу, всегда готового увеличить свои жалкие доходы, выступая в подобных делах в качестве заслуживающего доверие свидетеля? Или одноногого Фабиану, изгнанного из Сикейру-ду-Эспинью, у которого не было других средств к существованию, кроме платы за свидетельские показания?