– Действительно. Русский Яков пригласил меня.

Беседу прервали повторяющиеся короткие и тревожные гудки парохода. На пристани заволновались. Даже грузчики бросили работу и стали прислушиваться.

– Сел на мель!

– Чёртова гавань!

– Если так будет продолжаться, то даже корабль «Байяны» не сможет войти в порт.

– А тем более пароходы «Костейры» и «Ллойда».

– «Костейра» уже угрожала, что закроет линию.

Вход в гавань Ильеуса, трудный и опасный, был ограничен с одной стороны городским холмом Уньян, а с другой – холмом Пернамбуку на острове рядом с Понталом[48]. Фарватер был узкий и мелкий, а песок на дне постоянно двигался под воздействием приливов и отливов. Корабли здесь часто садились на мель, иногда целый день уходил на их освобождение. Большие сухогрузы вообще не рисковали заходить в гавань, несмотря на прекрасный ильеусский пирс.

Пароход гудел всё тревожнее и тревожнее. Люди, пришедшие его встречать, потянулись на холм Уньян, чтобы рассмотреть, что происходит в гавани.

– Пойдём туда?

– Это безобразие! – заявил Доктор, когда приятели шли по немощёной улице, огибающей холм. – Ильеус производит большую часть потребляемого в мире какао, здесь есть первоклассный порт, однако доход от экспорта получает Баия. И всё из-за этой проклятой мели.

Теперь, когда дожди прекратились, самой животрепещущей для ильеусцев темой стала проблема гавани. О входе в гавань и о необходимости сделать его безопасным для больших кораблей спорили каждый день везде и всюду. Предлагали различные меры, критиковали правительство, обвиняли префектуру в инертности. Но пока решение не было принято, власти только обещали во всём разобраться, и порт Баии по-прежнему собирал экспортные пошлины.

Когда спор разгорелся в очередной раз, Капитан поотстал, взял под руку Ньё-Галу, с которым он распростился накануне около часа ночи у дверей заведения Марии Машадан.

– Ну и как тебе та штучка?

– Высший класс… – прогнусавил Ньё-Галу. А потом добавил: – Не представляешь, сколько ты потерял. Видел бы ты, как Насиб объяснялся в любви этой новенькой с косыми глазами, что пошла с ним. Уписаться можно со смеху…

Пароходные гудки раздавались всё громче и тревожнее, приятели ускорили шаг, народ прибывал со всех сторон.

Доктор не был доктором, Капитан не был капитаном. Так же, как большинство полковников не были полковниками. Лишь немногие фазендейро в первые годы Республики[49], когда начали возделывать какао, приобрели патент полковника Национальной гвардии. С тех пор повелось так: хозяина плантации какао урожайностью более тысячи арроб[50] стали называть полковником. В Баии это звание не имело никакого отношения к армии, а лишь свидетельствовало о богатстве фазендейро. Жуан Фулженсиу, любивший высмеивать местные нравы, называл их «полковниками жагунсу», поскольку многие принимали активное участие в борьбе за землю.

Кое-кто из молодёжи даже не знал этого звучного и благородного имени – Пелопидас ди Ассунсан д’Авила – настолько они привыкли называть его уважительно Доктором.

Что же до Мигела Батисты ди Оливейры, сына покойного Казузиньи, который занимал пост префекта в начале борьбы за землю и сколотил состояние, но умер в нищете (о его добросердечии до сих пор вспоминают старые кумушки), то его прозвали Капитаном ещё в детстве, когда он, неугомонный и дерзкий, командовал своими ровесниками. Оба они были городскими знаменитостями и давними друзьями. Все жители города разделились на два лагеря и постоянно спорили, но так и не могли решить, кто из них двоих лучше владеет ораторским искусством. При этом не забывали и адвоката Эзекиэла Праду, непобедимого в судебных спорах.