Когда беседа прекратилась, мы разошлись, и я с душою, исполненною мучительного гнева, трепеща, как ливийский лев, что в западне охотников завидел, пошла к себе домой, то краснея, то бледнея, то замедляя шаг, то ускоряя его больше, чем позволяет женское достоинство. И как только я нашла возможным отдаться своим чувствам, войдя в свой покой, принялась я горько плакать; а когда долгие слезы отчасти умерили мою печаль, так что дар слова мне вернулся, так слабым голосом я начала: «Теперь, несчастная Фьямметта, ты знаешь, почему Панфило твой не возвращается; теперь ты знаешь, почему так медлит твой желанный; теперь нашла ты чего искала! Чего же еще ищешь? Чего просишь? Довольно. Панфило уже не твой, отбрось желание снова его иметь, покинь напрасную надежду, прекрати горячую любовь, оставь неразумные мысли, но лучше доверяйся предчувствиям вещей твоей души и научись распознавать обманы юношей. Вот ты пришла туда, куда приходят все слишком доверчивые люди».

При этих словах снова охватывал меня гнев и слезы еще сильнее струились. И снова более твердые слова я начинала: «Вы, боги, где вы? Куда взираете? Куда вы правите свой гнев? Зачем не падает он на того, кто насмеялся вашей власти? Юпитер-клятвопреступник, что делают твои перуны? Куда теперь их мечешь? Кто нечестивее их заслужил? Как не поразишь негоднейшего юношу, чтобы другие впредь боялись нарушать клятву? О светлый Феб, где ныне твои стрелы, – их меньше заслужил Пифон пронзенный, чем тот, кто лживо призывал тебя в свидетели своих обманов? Лиши его света лучей твоих, нежалостливым будь к нему, как прежде был к несчастному Эдипу. Вы, боги и богини, и ты, Амур, чья власть осмеяна лживым любовником, что не покажете теперь своей власти и праведного гнева? Зачем не обратите вы небо и землю против новобрачного, чтоб не служил он примером обманщика, презревшего вашу власть, и не оставался, чтоб еще дольше длить надругательство! Ведь много меньших проступков побуждали ваш гнев к менее справедливому отмщению. Что ж медлите теперь? Достаточно жестокими к нему вы быть не можете в заслуженном наказании.

О я несчастная! Когда бы возможно было, чтоб вы, как я, почувствовали на себе последствия его обмана, чтоб загореться вам, как мне, желанием наказать! О боги, пусть часть несчастий или даже все те, которых для него я опасалась, и обратятся на него! Пошлите ему какую угодно смерть, чтоб я в последний раз всю боль из-за него испытала, – и отомстите зараз ему и мне! Не допустите, чтоб я одна страдала за его грехи, а он, позорно насмеявшись над вами и надо мною, спокойно наслаждался с новою супругой, в то время как меч правосудия поражает безвинного!»

Потом не с гневом, но со слезами к Панфило обращаясь, так, помнится, я говорила: «Панфило, теперь я знаю причину твоего отсутствия, теперь твои обманы мне открылись; теперь я вижу, какая жалость тебя удерживает. Теперь ты празднуешь свой брак, а я, словами твоими обманутая и обманувшаяся, томлюсь, рыдая, и смерть себе готовлю; она придет, проворная, твоей жестокостью влекомая, и прекратятся дни, которые я так желала бы продлить, – и ты будешь причиной этого. О негодный юноша, быстрый к моему горю! С каким сердцем женился ты? Ты думаешь и ее обмануть, как обманул меня? Какими глазами ты на нее смотрел? Теми, что обольстили меня, несчастную, слишком доверчивую? Какую клятву ты ей дал? Ту же, что и мне? Но как ты мог это делать? Разве ты не знаешь, что раз обещанная вещь не может быть обещана в другой раз? Какими богами клялся ты? Теми же, клятвы которым ты нарушил? Я не знаю, какое превратное желание тебя так ослепило, что ты, чувствуя себя моим, другой предался. Увы, чем заслужила я такое отношение? Куда от нас так быстро отлетел легкий Амур? Увы, как тягостно теснит печальная судьба несчастных! Теперь ты всё: клятвы, что произнес и подтвердил десницей, богов, которыми ты поручился о возврате, но не вернулся, свои льстивые слова, что так часто дарил мне, слезы, которыми не только свое, но и мое лицо ты орошал, – всё бросаешь по ветру и весело живешь с новой женою, надо мною издеваясь?!»