О, как выразить состояние моей души, когда я видела его в таком положении, причины же не знала! Тысяча мыслей в один миг пронеслась в моей голове, и все свелись к одной – что он любит другую женщину и потому так страдает. С уст моих готов был сорваться вопрос: «Что тебя мучит?» Но я удерживалась из боязни, как бы ему не было стыдно, что я видела его слезы; также я остерегалась смотреть на него, чтобы мои теплые слезы, упавши на него, не дали ему понять, что он наблюдаем мною. В нетерпении сколько способов придумывала я, чтобы он не догадался, что я его видела, и ни в чем меня не заподозрил. Наконец, побежденная желанием знать причину его рыданий, чтобы он обернулся ко мне, я сделала так, как люди, которые просыпаются от страшного сна, падения, диких зверей или другой какой опасности, прерывая сновидение вместе со сном; я в ужасе закричала, уронив ему на плечи одну из рук своих. Обман, очевидно, удался, потому что тот, перестав плакать, обернулся быстро ко мне с бесконечною радостью и ласково сказал: «Душа моя, чего страшишься?» На это я немедленно отвечала: «Казалось мне, тебя я потеряла».
Увы! Насколько слова мои, к которым не знаю какой дух меня побудил, оказались пророчеством и верными предвестниками будущего, как я теперь вижу!
Но он ответил: «Милая, ты лишь мертвым можешь меня потерять».
Непосредственно за этими словами он тяжело вздохнул, и не успела я, желая знать причину прежних стонов, спросить его об этом, как слезы хлынули из глаз его ручьем и вновь обильно смочили еще не высохшую грудь; и долго он держал меня в тяжелой скорби, уже плачущую, не будучи в состоянии произнести слова от рыданий, пока смог ответить на мои расспросы. Но, освободившись несколько от напора чувств, часто прерываясь рыданиями, так он ответил мне: «Дорогая моя, превыше всего мною любимая, как можешь видеть из ясных доказательств, если мои стоны заслуживают какой-нибудь веры, ты убедишься, что не без горькой некой причины я так обильно проливаю слезы, как только вспомню о том, что меня мучит в столь радостном свидании с тобою, – подумать только, что не могу, как я хотел бы, раздвоиться, чтоб удовлетворить и любви, и должной жалости, в одно и то же время здесь оставаясь и идя туда, куда насильно влечет необходимейшая нужда. От этой невозможности сердце мое несчастное в тяжкой пребывает скорби, как у того, кого жалость, с одной стороны, вырывает из твоих объятий, любовь, с другой стороны, с всею силою в них удерживает».
С не испытанною доселе горечью входили эти слова в мое несчастное сердце, и разум их не вполне еще постигал, однако, чем более они доходили до слуха, чуткого к их враждебности, тем скорее, в слезы обратившись, они выходили из моих глаз, оставляя в сердце горький осадок. Тогда впервые я узнала скорби в моем счастье, тогда впервые я узнала такие слезы, которых он ни словами, ни утешениями, хотя в них не было недостатка, сдержать не мог. Проплакав достаточное время, я стала просить яснее пояснить мне, что за жалость вырывает его из моих объятий: тогда он не переставая плакать мне сказал: «Неизбежная смерть, конец наших дней, из всех сыновей теперь одного меня оставила моему отцу, один я из братьев могу быть опорой вдового старца; не имея более надежды иметь детей, не видя меня долгие годы, теперь он призывает меня себе в утешение. Многие месяцы я придумывал всякие отговорки, чтобы избежать разлуки с тобою, но теперь он не принимает больше никаких, постоянно заклиная меня приехать к нему моим детством, в лоне его нежно взращенном, его непрерывною ко мне любовью, моею, что должен я питать к нему, сыновним долгом и другими, еще более важными доводами. Кроме того, он заставляет родственников и друзей побуждать меня к тому торжественными мольбами, говоря, что безутешно душа его покинет тело, если он меня не увидит. Увы! Как сильны законы природы! Я не мог, не могу сделать, чтобы при всей моей любви к тебе у меня не нашлось места и этой жалости; итак, решив с твоего согласия поехать повидаться с отцом и пробыть там короткое время ему в утешение, не знаю, как проживу без тебя, и, лишь вспомню об этом, небеспричинно зальюсь слезами».