Мы шагнули в просторную комнату, где меня сразу же ослепил струящийся свет. Луна сверкала серебром, проникавшим через четыре гигантских белых циферблата, которые занимали бóльшую часть каждой из стен. Я услышала, как от стен протяжно отразилось эхо моего собственного изумленного выдоха; наверху, потревоженные порывом ветра, шевельнулись колокола.

Это была потрясающая картина, полная многочисленных деталей. Викторианские кресла, обитые выцветшей парчой, с громоздившимися на них стопками бумаг и рулонами художественных набросков, в цвете и тушью. Серебряная птичка на массивном столе красного дерева, в окружении подсвечников и странно-задумчивых куколок. Даже сейчас, десятилетия спустя, те же безделушки украшают стены; и с каждым годом появляется все больше потерянных красивых вещей, сделавших башню своим домом.

– Привет, Вайолет, – сказала Грейс, не отрываясь от раскрытой перед ней книги.

Сидевшая рядом Алекс, ожидая, пока я отдышусь, лишь слегка улыбнулась.

Я подошла к дальнему от меня циферблату и выглянула – плечи оказались как раз на уровне его нижнего края. Снаружи, при свете плывущей над деревьями луны, ярко блестел комплекс школьных зданий. За ним тускло мерцали огни города, а еще дальше угадывалась бесконечная чернота моря, слегка рассеивающаяся там, где оно встречается с небом. Несколькими футами ниже пролетел ворон и исчез в зарослях деревьев по ту сторону школьных ворот.

Я повернулась и, все еще испытывая легкое головокружение, медленно обошла комнату. Чувствовала, что все присутствующие за мной наблюдают и ждут каких-то слов. Я дотрагивалась то до одной вещи, то до другой, словно прикосновение могло их оживить. Тряпичная кукла с выдавленными глазами, в грязном клетчатом платье, неловко восседавшая на кипе книг; ваза с цветами, на вид мертвыми, но странным образом сохранившими аромат. Комическая маска и младенческая распашонка – после прикосновения к ним пальцы у меня покрылись белой пудрой. Медная фигура с расправленными крыльями, слишком тяжелая, чтобы поднять, хотя ее основание вполне уместилось бы у меня на ладони; ваза из дутого стекла, выцветшая до ровного землисто-серого цвета; четыре оленьих головы с рогами длинными и острыми, похожими на вытянутые руки.

– Не стесняйся, чувствуй себя как дома, – заговорила наконец Робин. Она развалилась в кресле, закинув на стол ноги (на колготках стрелки) и потягивая виски из бутылки, которую она предусмотрительно засунула за подкладку блейзера. – Не желаешь? – Она протянула бутылку мне.

– Спасибо, воздержусь, – робко улыбнулась я. С меня хватило подъема по лестнице. Перспектива спуска пугала меня и в трезвом состоянии.

Внизу что-то дернулось, заскрипело, и лифт с натугой пришел в движение. Я вопросительно посмотрела на Робин.

– Я думала, он сломан. – Она пожала плечами. – В любом случае неплохо потренировались, верно?

Я почувствовала, что заливаюсь краской, и повернулась к полкам, нервно прикасаясь пальцами к белому лицу фарфоровой куклы.

Снаружи донесся уверенный стук каблуков по каменным плитам пола. Вновь заскрипела дверь, потянуло холодным воздухом из лифтовой шахты, сквозняк засвистел в щелях кирпичной кладки. В проеме двери, высокая и величественная, стояла Аннабел с двумя книгами под мышкой. Она по очереди, словно оценивая, оглядела нас четверых. Я почему-то почувствовал себя незащищенной, когда она посмотрела на меня и на одно краткое мгновение ее брови нахмурились. В конце концов Аннабел улыбнулась, правда, глаза ее все равно оставались пустыми и холодными.

– Итак, наконец нас снова пятеро. Как насчет чая?